Счастливый Феликс: рассказы и повесть

чертов. Усами шевелит, как шестом, и никакого гастрита, хоть жрет что попало.

Шаги, распахивается дверь. Из комнаты громко несется про «вчера, в Президиуме Верховного Совета»… Хорошо, что Валюшки дома нет.

– Зачем ты куришь? Ты кушать хочешь? У меня жарркое!

Я хочу в Австралию, чуть не закричал он. Или хотя бы в Трускавец, в конце концов. А вслух устало спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Таракан дошел до изгиба и замер.

– Отврратительно, – с готовностью зарокотала тетка, – такая слабость! У меня желудка нет!

Зато у меня есть, вместе с гастритом. Он не заметил, куда делся таракан. И что она несет, как это – нет желудка?!

– В каком смысле?

– В уборрную хожу мало. По-большому, – пояснила старуха, – только один раз.

Нет, уматывать отсюда, к едрене-фене. Павел вытащил из пачки новую сигарету. Взять путевки в профсоюзе, что ли. А сейчас к Валерке завалиться, купить на углу «пузырь». Провались она со своим желудком, мне своего хватает.

– Один раз хожу… – ныла старуха.

– Да сколько вам надо? – от неловкости получилось грубо.

Софа победно воздела два разведенных пальца.

Такова была реальность, и если Павел каждый вечер отыскивал в газете квартирные объявления, то исключительно по привычке, а не с какой-то практической пользой. Вот и отец удивился: что ты время тратишь, какой обмен? Однокомнатную? Кому, Софе? Навещать?.. А кто тебе сказал, что она согласится?.. Вы неправильно живете, вам с Валентиной отдохнуть надо, вот что. Скоро лето, на дачу поедете. Для Софы, кстати, тоже комната есть. И сам подумай: ну сколько ей там осталось, в конце концов?

…………………………………………………

Июньское солнце грело город. В молочном магазине стояла прохлада. Женщина с ребенком вышла на улицу, старуха оказалась внутри. Продавщица вынула из-под прилавка два творожных сырка и положила на прилавок: «Двадцать восемь копеек». Та кивнула, заулыбалась. Теперь за хлебом. «Бородинского» нет – он продается только в Ленинграде; взяла батон.

Дома никого. Уехали на дачу. Вечно открыты окна. Закрыла; задернула шторы. На полу в детской валялся маленький полосатый носок. Отбросила его ногой и захлопнула дверь. Шантрапа, головорезы. Головорррезы, да! – Старуха начинает говорить вслух. Какая мать, такие дети. Пыль на телевизоре, голый пол – ни одного ковра. Книжки, книжки. Зачем? А суп вечно недосолен и жидкий, на второе что? – сосиски! Рыжие свои патлы не завьет, ногти не накрасит. Это разве женщина?! – В штанах бегает, как мужик; юбки не носит. И мать такая же, в портках и курящая…

Мне муж отрезы дарил на платья, крепдешин. И шифон, и тот панбархат бордовый… Загляденье! Портнихи знали: заплачу хорошо – я не люблю быть должной – и много лишнего не дам, однако шили в срок, и как шили! На улице оборачивались, офицеры в ресторане к столику подходили: «Разрешите вас пригласить?»

…И те тоже хороши. Комнату на даче предлагают – одну!.. Старуха негодующе трясет головой. Одну! Здесь тоже одна, а в Ленинграде были две, на Невском. А какие потолки! – все любовались.

…С курорта приехали. Сами два месяца торчали – «Трускавец! Трускавец!», а меня на дачу зовут, в одну комнату! Меня муж возил на грязи, к Черному морю. Какие шпроты подавали, какую икру!..

…В магазине яйца мелкие. Творог тоже плохой, не то что в Ленинграде; мародеры! Зачем переехала? Хорошо было: магазины рядом – рукой подать, потолки четыре метра, на Невском! И масло тут никуда не годится, вот в Гурзуфе…

Зимой только шубу носила, мерлушковую. Такой мех, такой мех – ему сносу нет, мода или не мода.

Бормотание чуть приглушается скрипом: открывается дверца шкафа. Ровно висят плечики с одеждой, давно забывшей хозяина. Чистые сорочки, два костюма – служебный и «выходной» – не хранят ни формы его тела, ни запахов: все захвачено и вытеснено нафталином. И шелковые платья – пестрые, яркие, сшитые строго в срок – не избежали всеобщей участи: «Красная Москва» сдалась под натиском нафталина. Вот и знаменитая мерлушковая шуба – такой мех, ему цены нет! – в саркофаге из двух льняных простыней, сколотых английскими булавками. Крупной твердой ладонью хозяйка проводит по строю вешалок и закрывает шкаф.

Уборка закончена. Теперь осталось выйти на площадку, стряхнуть с тряпки пыль – она серым ватином уже медленно летит вниз – и поставить швабру на место. На полу что-то хрустнуло. Старуха сощуривается, снова распахивает входную дверь и ногой сбрасывает в лестничный проем игрушечный паровозик.

Захлопывает дверь, поворачивает ключ в замке, накидывает цепочку и с лязгом задвигает тяжелый засов. Переходит ко второй двери: ключ – цепочка – засов.

Теперь никто не придет.

Над книгой работали

Редактор Татьяна Тимакова