десятки, даже сотни новых красок, и каждая будет красива, многогранна, натуральна… но помимо собственно парика есть же еще… хмм… как бы это лучше выразиться, ну, условия задачи, которые не поменять… цвет глаз, скажем… обводы скул, высота лба, форма губ, наконец… в общем, по совокупности того, что я вижу сейчас… пожалуй, я бы предложила вам для начала «горький шоколад». Для начала — я не оговорилась, вы же не собираетесь использовать только один… один парик?
Старушка дрожала подбородком. Она уже как-то свыклась со словосочетанием «венецианский блондин», оно грело ее, было немножко родным и не пугало, как, в сущности, после химии ее пугало все — новый размер одежды, новая ныряющая походка, новые те самые «условия задачи», глядевшие из беспощадно бесстрастного зеркала. Сходить к постижеру и заказать парик для старушки казалось невозможно пошлым и диким, пока дочь не прикрикнула на нее — мол, стыдно вас, мамаша, как Золушка тут ходите мне, от людей прячетесь за панамку! Сходите к Альбине Викторовне, она ж на Кобзона шьет, пусть своего парикмахера порекомендует! Подобные советы вызывали у старушки приступы неконтролируемого урчания в животе, поэтому дочь, злобно сплюнув, сама звонила царственной Альбине Викторовне, лепетала что-то льстивое и, наконец, вынырнула из мобильника, записала на стикере дату, время и адрес самого крутого постижера-надомника, обслуживающего всех стареющих прим столичных театров, и сунула вжавшейся в кресло матери. Через неделю пожилая женщина стояла в арке сталинского дома на Автозаводской улице, выискивая глазами неприметную дверь.
— Да?… Вы полагаете… да, ну что я… конечно, нужно будет… видимо… еще… изделие?…
— Вот и чудно, давайте тогда сразу сделаем еще мантюрчик… что? Как выглядит? Сейчас, у меня тут, кажется, было что-то близкое к тексту…
На столе Мастерицы стояло несколько болванок для париков из дерева либо холста. Часть из них была обклеена синей бумагой, чтобы отраженный от дерева свет не бил в глаза. У части уже были сплиссированы края с помощью булавок, рядом лежали чесалки — гребни с острыми зубьями. Мастерица распределяла волосы между зубьями, укладывая сверху яркие локоны, снизу более блеклые; после протягивала волосы через чесалку, чтобы отсеялись слабые пряди. Затем тонкой иглой, похожей на нелепый длинный рыболовный крючок, крепила пряди, начиная с затылка, это на профессиональном языке называлось «вентиляция». На болванках имелись уже парики разной степени готовности. Мастерица взяла один, чтобы продемонстрировать клиентке примерный оттенок «горького шоколада».
— Вот, взгляните. Мне кажется, очень благородный цвет, и ваша… фактура кожи, веки… ммм, в общем, это то, что нужно. Можно прикинуть прямо сейчас, хотите?…
Старушка уныло смотрела на немытый и нечесаный новехонький темный парик, он ей категорически не нравился, но было неловко сказать — старушка чувствовала, что раздражает Мастерицу, бранила себя за то, что согласилась, и что нечего отвлекать занятого человека от дела, она собралась с духом и уже открыла рот, чтобы попрощаться, как тут раздался звонок в дверь. Мастерица недовольно посмотрела на часы, пробормотала что-то вроде «кого это несет», вышла в коридор и глянула в глазок. После чего постояла, не реагируя на вибрирующий одновременно с дверным звонок мобильника, прикрыла на мгновение глаза, потом встряхнулась и повернула ключ.
За дверью, покачиваясь, стояла девушка апокалиптического вида с мутным взглядом. Пахла девушка гадко, помойно, однако смотрела прямо и нагло. Мастерица еще раз прикрыла глаза, затем скрестила руки на груди и процедила:
— Зачем явилась? У меня клиент, занята, говори быстро, что надо? Если денег — шагай, ты мои условия знаешь…
Девушка качнулась вперед и собралась сделать шаг в квартиру, Мастерица быстрым движением поставила ногу между дверью и косяком. Девушка недобро усмехнулась и сделала еще одну попытку переступить порог, но быстро оставила это безнадежное занятие:
— Ойблять, какие мы страшные… я, межпрочим, у ся дома щас… да… прописка моя… тут тоже прописка…
— Вспомнила за прописку! По суду ты выписана и права собственности лишена! Что, не сказал тебе папаша твой всенародный? Катись к нему, шалавая!
Блукающие глаза девушки наливались слезами. Она остановила взгляд на золотом кулоне в виде льва, мирно соседствовавшем с золотым же крестиком с эмалью, украшавшим шею Мастерицы.
— Теть Вер… жрать нечего совсем, теть Вер, пожалуйста… Ленчик простуженный, теть Вер, а, он в коросте весь… я сижу с ним как могу, а как не могу — урод этот сидит… да что он сидит, сосет белую, где берет только, я знаю… У тебя щас, может, нету, так я зайду попозже — вон эта твоя расплатится сегодня-то? — девушка мотнула головой в сторону комнаты, где, притаившись, ни жива ни мертва сидела старушка.
— Лиза, вот Христом Богом… сколько уже было сказано, я с тобой обсуждать больше ничего не буду, Ленчика, если приведешь, оставлю, а вы с этим своим… в общем, не о чем говорить, уходи, Лиза!
Нетвердо повернувшись на ногах, сильно сутулясь, девушка пошла к лифту. Из-под шапки на драную синтепоновую куртку свисал густой хвост, перехваченный грязно-салатовой резиночкой. «Надо ж, так опустилась, а волосы-то вон до сих пор богатство какое», — машинально подумала Мастерица и вдруг рванулась за полубомжевой полудевочкой:
— Лиза! Вернись, Лиза, я тебе дам денег!..
Через полчаса, ошалевшая от невиданного богатства, почти обритая налысо Лиза бежала в магазинчик у пятого подъезда — прихватить шкалик, а то и все два — в кармане у нее были свернуты и той самой грязно-салатовой резиночкой стянуты десять купюр по пять тысяч — Мастерица Вера купила ее волосы редкой красоты по самой честной цене — шестьдесят тысяч рублей за кило. Лизиных волос получилось на 150 граммов больше, но Мастерица
