никто не пьянствовал и не дурковал. Только обозный мастер Семен Аронович, в казачьих шароварах, фуражке да в какой-то растянутой кофте, повесил на плечо точильный станок и обходил расположение эскадрона протяжно, по-одесски, крича:
— Точу шашки, сабли, кинжалы! Недорого: за шматок сала, краюшку хлеба, горсть махорки!
Кто-то соглашался на его предложение, но в основном, каждый участник сам доводил клинок до кондиции. Как правило, у всех были простые шашки, выкованные в сельских кузнях из рессор тарантасов. Это белые офицеры возили в обозах по 3–4 клинка — легкий, тяжелый, богато изукрашенный, с гардой, без гарды… Да и в эскадроне было несколько таких любителей: недавно погибший Юхно, Адамов, Пшенкин, не расстававшийся со своей гурдой… Как и все кавказские шашки, она полностью пряталась в ножны, только головка рукояти выглядывала наружу, словно забравшаяся в сапог змея. Пшенкин наловчился поддевать ее мизинцем, вцепляться крепкой ладонью в ребристую рукоятку и выдергивать клинок наружу одновременно с молниеносным ударом, от которого нельзя защититься! Свою гурду он осторожно правил на грубой наждачке и никому не доверял. А многие просто жалели харчи. Так что Семен Аронович сумел разжиться только несколькими картофелинами да цигаркой, зато постарался — наточил доверенные шашки до бритвенной остроты…
К полудню участники собрались на пустыре: разминали руки — в основном, кисть да локоть, рубили лозу, отрабатывали удары, стараясь довести их до совершенства. Потом сидели прямо на земле, дымили самокрутками и травили байки про удивительные случаи в бою и чудесное мастерство владеть оружием.
Кто-то вспомнил Ваську Юхно из второго взвода. Великий был мастер по части джигитовки и очень это дело любил. Коня подходящего — как сам говорил, «чтоб в глазах понимание и ход мягкий» — высмотрел в бою под Грушевской, под белогвардейским поручиком. Отбить сразу не сумел — конь спас хозяина, раненного винтовочным выстрелом в бедро, вынес с поля боя. Васька потерял покой, только и думал, что о том гнедом с подпалиной на груди. Было ещё несколько стычек с отступавшими белыми, а за Петровской они закрепились — рельеф подходящий, решили принять бой. «Беспощадный» после суточного перехода остановился на восточном берегу — подкормиться и отоспаться перед сражением. В ту ночь Васька ушёл в самоход, переправился через реку, переоделся мужичком-лапотником, столярный инструмент прихватил — будто он столяр, добывает себе топором и стамеской на пропитание. Нашёл под утро облюбованного коня привязанным к стволу шелковицы во дворе. Чтобы гарантировать себя от погони, зашёл в дом, зарубил ночевавших там троих беляков — пригодился топорик — и вернулся в эскадрон аккурат к утреннему построению. В подтверждение своему рассказу прихватил планшет поручика с картами и фотографической карточкой — стройная молодуха в длинном платье, сзади подписано таким же стройным красивым почерком: «Любовь моя всегда с тобой».
Коня Васька обхаживал и приручал к себе долго: то укусит его Пепел, то норовит через холку перебросить. Зверь оказался своенравный — зато, когда привык к новому хозяину, явил себя во всей красе. Что только не выделывал с Пеплом Васька Юхно. Хлебом не корми, дай поджигитовать, покрасоваться перед сослуживцами. На полном скаку пролезал под брюхом с обнаженной шашкой в руке, поднимал на дыбы и, соскользнув по спине, как с горки, ложился в полуметре от задних копыт в траву, успевая перед этим выхватить револьвер из кобуры. Любимчик эскадрона. Семенов не назначал его командиром взвода по одной лишь причине — из-за того самовольного рейда к белогвардейским конюшням: боялся анархии в бесшабашной васькиной душе. Присматривался, ждал, в чём ещё проявит себя боец помимо лихого наездничества. Только не дождался: Васька Юхно погиб от своего же шального снаряда, прилетевшего с тыловых позиций: желторотый артиллерист поторопился, неправильно выставил прицел. И хотя расстреляли желторотика по скорому приговору ревтрибунала, никому от этого не легче…
Вспоминали и других отчаянных конников, говорили про тайны рубки, про секреты сабельных ударов, про везение в бою и, конечно, про Светлое Будущее… Постепенно на пустыре собрались все свободные от службы конники, один только военспец Адамов, штабс-капитан царской армии, ушёл к реке и провалялся там дотемна, раздевшись до подштанников и листая какую-то книжку.
Те, кто в состязаниях участвовать не пожелал, тянули внеурочные наряды, перепавшие им от освобождённых сослуживцев, слушали ежедневную политинформацию и ходили в охранение за околицу села. Многие хмурились и вид имели постный — в особенности те, кому выпало таскать от реки глину и лепить глиняные шары для завтрашней рубки.
— Видал? — кивнул комиссар на одного из таких недовольных. — Петрищев опять рожу кривит!
Но комэск усмехнулся в ответ:
— Ничего, пусть. Либо шашкой махать, либо глину таскать. Сам выбрал. Надо бы закрепить нам такую традицию, с соревнованиями.
Отправленный в Ореховку вестовой Арефьев вернулся не один. Вместе с ним прискакали представители третьего эскадрона: комиссар Павел Дементьев, высокий и весь из себя видный, но какой-то медлительный в словах и движениях, как после тифа или контузии, и при нём два крупных, мордатых бойца с красными щеками, наглыми глазами и уверенными манерами. Клюквинцы, как положено, спешились и подождали, пока Семенов выйдет к ним во двор.
— Командир ваше предложение поддержал, товарищ Семенов, — сказал Дементьев после доклада. — Проведём, говорит, посоревнуемся. Только нужно наперёд глянуть, что да как. Вот, прибыли, значит, поучиться…
От гостей густо разило перегаром, но Семенов сделал вид, что ничего не заметил.
— Отлично! — ответил он, старательно демонстрируя радушие, но не забывая исподволь оглядеть прибывших в предвечерних сумерках.
Его насторожило, что во время доклада Дементьев забыл фамилии своих сопровождающих, оглянулся к ним, вроде за подсказкой, но те то ли
