Среди ночи он проснулся.
На кирпичную стену падала чья-то ссутулившаяся тень. Раздавался мерный шорох. Кто-то был рядом, что-то писал.
Семенов представил, какое донесение он напишет в штаб полка…
«В результате предательской наводки и последующей засады был захвачен в плен… Какого же это было числа? Нужно бы вспомнить… был захвачен в плен и повешен, однако спасён подоспевшими красноармейцами такими-то… нужно бы справиться, кто именно… хлопцев, глядишь, к награде представят».
Человек, шуршавший карандашом по бумаге, сказал кому-то:
— Результаты обрабатываются. Хаос полный.
Тело по-прежнему было словно налито свинцом. «Негоже разлёживаться, если живой», — сказал себе Семенов и, собравшись с силами, приподнялся. Всего-то голову и плечи оторвал от подушки — а показалось, тяжесть непосильную одолел.
— Погоди, командир, помогу, — услышал он где-то возле себя тягучий псковский говор.
Красноармеец подошёл, подал ему руку.
— Давай.
Сжав, насколько получилось, широкую пролетарскую ладонь, комэск напрягся и, удивляясь упрямой неподатливости тела — будто чужое, мелькнуло в голове — сел и, не тратя времени на передышку, новым усилием скинул босые ноги на пол.
Перед глазами поплыло.
— Ты держись за руку-то, держись, — говорил пскович.
«Это ничего, — сказал себе Семенов. — Главное, живой».
Комната, покачавшись, остановилась. Комэск огляделся.
«В городе где-то, не иначе. В тыл доставили».
— Мы где? — спросил он. — Какая местность?
— Под Москвой, товарищ краском.
Семенов удивленно посмотрел на красноармейца.
— Зовут тебя как, боец?
— Гаврилой. Гаврила Бирюков.
— Какой полк?
— Полк? — не сразу понял пскович. — А… так это… при медсанбате здешнем, значит.
— Так мы, говоришь, под Москвой?
— Так точно. Тебя на излечение к нам доставили. Случай, мол, особый. Приставили к столичному светиле.
Семенов помолчал. Боец внушал доверие. Под Москвой так под Москвой. На литерном могли довезти быстро. Уважили. Спасибо.
— Попробуешь, может, обуться? — спросил Гаврила. — Вон сапоги твои.
Под кроватью стояли незнакомые новенькие хромовые сапоги.
— Не мои, вроде, — сказал Семенов.
— Да твои, твои, — хмыкнул Гаврила. — Пролежишь, так не то что сапоги, самого себя узнавать престанешь. Давай уж помогу, чего там. Портянок только нету, не обессудь.
Гаврила нагнулся и ловко надел сапоги на ноги Семенову. Да так и замер на корточках, уставившись на сапоги, не моргая.
— Чего там увидел? — усталым тихим голосом испросил Семенов и, вдохнув как перед прыжком в воду, рванул всем телом вперёд и вверх. Его сильно качнуло в сторону — так что вскочившему Гавриле пришлось его придержать — но он удержался. Сердце стучало.
— Ну, и живучий же ты, товарищ Семенов, — снова усмехнулся Гаврила. — Аж не верится.
— Попробую-ка я пройтись.
Он расстегнул и опустил на кровать ремень с кобурой, следом снял шашку, положил рядом. С видимым усилием, широко расставляя ноги, сделал несколько шагов и остановился. Из глубины комнаты на него смотрел доктор в белом халате.
— Очень хорошо, — сказал доктор, почему-то пристально разглядывая его сапоги. — Я пока пойду, дел невпроворот. Вы понемногу расхаживайтесь, приходите в себя!
— Где линия фронта? — бросил уже вдогонку ему Семенов, полагая, что о таком лучше спросить человека образованного — интеллигента, как называл их погибший за революцию Буцанов.
— Далеко, — бросил доктор, не оборачиваясь. — Далеко фронт, отсюда не видно, — и исчез за складками занавески.
Комэск сделал ещё несколько шагов, почти дойдя до стены, развернулся. Знакомый глухой стук заставил его бросить взгляд налево вниз: ножны шашки, висевшей на боку, стукнули о стену.
