— Что больше всего подкосило Буцанова, — он за секунду до того, как рубануть, узнал его… узнал своего отца… и всё-таки рубанул. Насмерть сразу… Аккурат в основание шеи. А тот, вроде, мог опередить, но сдержал руку… Хотя в бою разве определишь… Эх! — Семенов махнул очередную стопку и со стуком поставил на стол.
Ивлиев впервые видел железного краскома таким — настежь раскрывшимся. Посторонний наблюдатель решил бы, что тот, наконец, захмелел. Но Ивлиев понимал: это другое.
— Переживал Буцанов сильно, — комэск расстегнул верхние пуговицы рубахи. — Лицом потемнел, ходил первые дни, как контуженный, не видел ничего вокруг и не слышал. А потом, в первом же бою, ему руку отрубили. Я это рассказывал…
— Рассказывал, — кивнул Молчун. — Ты тогда ещё про брата своего заговорил, но остановился.
Ивлиеву показалось, но физически ощутил, как напрягся Семенов, наполнился мрачными раздумьями.
— Вы же, небось, и так все знаете. Архивы подняли — отчеты, протоколы трибунала, донесения чекистские… Горюнов был мужик скрупулезный, ничего не упускал!
Не дождавшись ответа, комэск выпрямил спину, распустил ремень, чтоб вольготней дышать, вздохнул.
Потянулась тяжелая пауза.
— Брата я расстрелял, — сказал комэск, поискал глазами стопку, нашел, но наливать не стал. — За мародерство.
Тишина сделалась невыносимой, припечатала, как мраморной плитой — и вдруг лопнула: в кармане у Ивлиева зажужжал поставленный на беззвучный режим мобильник. Он вытащил его, заметил мельком: Мамыкин, — и, не задумываясь, вдавил кнопку отключения. Мамыкин дежурил на «тревожном канале» — так окрестил Молчун наблюдение за показаниями поля витализации. Наверняка что-то важное, понял Ивлиев, и все-таки не стал отвечать.
— А как это… Брата… — хрипло переспросил — скорее, повторил за комэском Молчун — повторил, словно примеряя эту историю на себя.
Они помолчали ещё.
Комэск потянулся к графину, замер на несколько секунд, словно размышляя, стоит ли — всё-таки налил, проглотил водку, как воду, в тянущейся густой тишине.
— На трофейную муку позарился. Эскадрон у белых отбил. Я основную часть приказал в штаб отправить. Все голодали тогда. А Сидор утаил мешок, спрятал… В засаду нашу потом попал, красноармейца подстрелил…
Молчун помял ладонью лоб.
— Представляю, какая волна поднимется, если это просочится в прессу, — тяжело проговорил он, но оборвал сам себя. Было видно, что сейчас он ведет разговор не по казенной надобности и дается он ему с большим трудом.
— Иван Мокич, можно ведь было как-то иначе, — сказал он и поспешил добавить, словно споткнувшись о встречный взгляд исподлобья. — Наверное, можно было найти другой выход…
— Какой? — зло бросил комэск.
Молчун, казалось, с трудом подбирает слова.
— Какой? Если был приказ по эскадрону: за мародерство расстрел! Федунов — батрак, кулаками замордованный, на цепочку с крестиком польстился, снял с убитого офицера и на себя повесил. Темнота! За то его расстреляли! А тут командир взвода, да целый мешок муки…
— Да-а… — пожал плечами Молчун. — Можно было просто отдать в общий котел. Мука же как бы ничейная. Списать, замять… Мало ли…
— Котел! У нас и был общий котел — один на всех. В нем все и плавились с октября семнадцатого. Как же ты не понимаешь? Нужно было показать бойцам, что нет исключений, нет привилегий ни по родству, ни по бывшим заслугам, — комэск переплел пальцы, сложил между колен. — По живому ведь всё, на крови… Только так. Буцанов отца в бою срубил, я брата приказал расстрелять… Такая у неё цена, у революционной справедливости!
Наступила тишина. Все трое сидели подавленные.
— Пора нам, Иван Мокич! Пойдем, засиделись, — Молчун поднялся, следом поднялся, как по команде, Ивлиев.
Молчун замешкался, положил руку на плечо комэску. Ивлиев вышел, понимая, что Молчун захотел остаться с Семеновым наедине. «Наверняка у него есть какие-нибудь подходящие слова, чтобы успокоить человека», подумал Ивлиев. И тут же поймал себя на том, что в этот момент они воспринимают комэска не как объект эксперимента, а как человека. Человека сложной, трагической судьбы…
Перезвонил Мамыкину.
— Что у тебя там случилось?
— Поле скакнуло. Эмоциональная составляющая.
— И что, высокий был пик?
— Двести восемь и три десятых. Датчики всё записали.
— Понял, — сказал Ивлиев.
«Это эксперимент, — напомнил он себе. — Первая в мире успешная витализация человека. Научный прорыв. Эксперимент».
