лабораторию с помятым кислым лицом, с красными припухшими глазами.
В комнату к комэску, которого уже переодели в белый операционный халат, так и не решился зайти.
Семенову сказали, что предстоящая процедура — один из методов диагностики: придется, дескать, регулярно проходить — все-таки случай его неординарный. Суть происходящего, если вдуматься, сводилась к тому, что Ивлиев собирался приблизить комэска к биологической жизни. Умом Ивлиев понимал: если рассказать Ивану Семенову всю правду и предложить выбрать — тот наверняка выбрал бы именно это: настоящую жизнь. А всё-таки на сердце у Ивлиева было нехорошо. Будто не оживлять собирался он Семенова — а отправлял на убой.
Впервые он не ответил на звонок жены. Звонок мог означать что угодно — что ей просто взгрустнулось с утра пораньше, или что начались схватки. Но стоя перед дверью со стеклянным окном, в которое было видно, как Семенова укладывают на стол, чтобы поместить в каркас витализатора, Ивлиев так и не смог заставить себя принять вызов. Перезвонил отцу:
— Папа, пожалуйста, я не могу сейчас, перезвони Люде, узнай, что там у неё… я сейчас никак, прости… я никак… буду недоступен…
И отключил телефон.
Витализация прошла без сучка без задоринки. Семенов вернулся в реальность, бодро пошучивая, демонстрируя встретившим его лаборантам, как демонстрировал бы, видимо, врачам и санитарам в полевом госпитале: со мной все в порядке, готов вернуться в строй. У Ивлиева во время процедуры от нервного напряжения пошла носом кровь, так что пришлось укладывать его в запасную, соседнюю с Семеновым палату.
Людмила в тот день родила мальчика — вес три семьсот, рост сорок девять. Вместо того чтобы назвать ребёнка Фёдором, как планировали, зарегистрировала его в роддомовской ведомости Сергеем. Оказалось, звонила мужу незадолго до того как начались схватки, чтобы поделиться — ей приснился сон: какой-то древний старик, с клокастой седой бородой и голубыми глазами, уговаривал её, чтобы она не называла сына Фёдором, а назвала Сергеем. Хотела посоветоваться с мужем, но не дозвонилась и решила послушаться старика из своего странного сна.
— Сергей Сергеевич хорошо звучит, — говорила она Ивлиеву, неловко державшему ослабевшую, но непривычно спокойную жену за руку. — Будет при мне хотя бы один Сережа.
Ивлиев держал сына на руках, подносил губы к пушистому темечку, вдыхал густой запах новорожденного — и злился на себя за то, что даже в эту минуту не может перестать думать об эксперименте, о комэске, о чёртовой витализации.
Люда, разумеется, чувствовала это его внутреннее смятение, как ни старался он изобразить нормального обрадованного рождением сына отца.
Он действительно радовался — но радость эта была словно разведенный в ненастье костерок, который не гаснет, но и разгореться никак не может.
Ивлиев уезжал в тот день из роддома, унося в памяти укоризненный взгляд жены, и гонял в голове одну и ту же мысль, как заклятье: «Это временно. Это временно. Всё будет хорошо. Сейчас сложный период».
Результаты анализов, взятых после повторной витализации комэска, вполне коррелировали с результатами предварительных экспериментов на животных: у объекта, подвергшегося процедуре неоднократно, начинает меняться состав крови и структура тканей. Оформив выводы в формат научной статьи и доложив о результатах эксперимента по инстанции, Ивлиев полагал, что на этом витализации комэска закончатся. Но сверху пришло распоряжение — повторять эксперимент до тех пор, пока «биологические показатели объекта не будут доведены до нормы».
И снова — имитация лечебной процедуры, переодевание Семенова в операционный халат — и неожиданные угрызения совести, терзавшие Сергея Ивлиева, когда он наблюдал за тем, как человека условно оживленного — без его ведома и согласия, вслепую, шаг за шагом — возвращают в состояние биологической жизни. Ивлиев и сам удивлялся своей реакции — ведь до тех пор, пока комэск пребывал в состоянии первичной витализации, Ивлиев ничего, кроме гордости ученого, прихватившего мироздание за жабры, не испытывал. Но обратного пути не было — по крайней мере такого, который не вёл бы к полному краху проекта — и он тщательно, трижды перепроверяя машинные и ручные расчеты, высчитывал мощность активации, плотность поля, снова и снова экзаменовал разросшийся штат научных сотрудников и лаборантов. Происходившие в нем самом перемены тоже удивляли, иногда даже вгоняли в ступор: Ивлиев чувствовал, что неотвратимо становится таким, каким зарекался быть на заре своей ученой карьеры — административным сатрапом, выстраивающим из подчинённых команду исполнительных, идеально взаимодействующих, готовых сутками корпеть над заданием, но лишенных инициативы солдат от науки. «Специфика момента, — говорил он себе. — Иначе сейчас никак».
После третьей витализации состав крови у комэска стал обычным — первая группа, резус-фактор отрицательный. Команда Ивлиева подготовила сложный — и потому чрезвычайно пространный научный доклад, суть которого изложила в краткой аналитической записке для высшего руководства: последующие одна-две витализации окончательно сделают Семенова обычным живым человеком.
На этом эксперимент было велено остановить.
— Почему? — не понял Ивлиев.
— Я же говорил вам: память о героях гораздо удобнее их самих, — пояснил Молчун. — Память можно истолковывать, как угодно, дополнять, сокращать, изменять… А что самому герою в голову взбредет — никто не знает. Вот, Иван это и подтверждает!
Ивлиев в очередной раз отметил, что Молчун говорит об объекте эксперимента, как о живом человеке.
В лаборатории ужесточился пропускной режим: периметр тщательно охраняли вооруженные автоматами бойцы, ученых стали впускать внутрь через
