На пути Совершенствования есть уютная станция Безупречность. Он был на этой станции. Здесь, собственно, и кончается „железка“, и пассажиры освобождают вагоны. Большинство из них так и оседает в этих благодатных местах. Другие идут дальше, поддерживаемые лишь тайной своего предназначения и смутной верой в светлый исход.
Андрею казалось, что в эти дни он был как нельзя более близок к своему воображаемому феномену: деятелен, но не суетлив, весел без надсады, внимателен, но не навязчив; он одаривал всепониманием и первым брался за дело, когда требовалась „грубая мужская сила“, и тоже без позы. Образующийся вокруг него ореол он старался просто не замечать, взяв на себя специальную заботу постоянно иронизировать над самим собой.
Ему было не в чем упрекнуть себя. Вспоминая Сашу, он думал о том, что она была бы им довольна. Он ей писал по-прежнему часто, несмотря на занятость. О своих „подвигах“ рассказывал вполне скромно, даже с усмешкой.
Но ответа от нее все не было. Поначалу он не придал этому особого значения. Андрей в эти дни поверил в свою удачу, Саша же была лучшей из его удач. Но вот минула уже неделя Сашиного молчания. Тогда, встревожившись не на шутку, он послал телеграмму.
Во вторник Саша позвонила ему с вокзала:
– Андрюша, мы больше не можем быть вместе.
– Что случилось, Сашка? – закричал он.
– Ко мне в Тарусу приезжал Кеша.
Он уже понял, понял роковой смысл этого ничего как будто не значащего сообщения и все же по инерции спросил:
– Ну и что?
– А то, что вместо него должен был быть ты.
В трубке послышались монотонные гудки.
В этот же день Андрей уехал к маме.
ИЗ ВСЕХ НОШ, КОТОРЫЕ ПРИХОДИТСЯ НЕСТИ ЧЕЛОВЕКУ, непрощение – самая тяжелая. Как знакомо всем это упоение обидой! Еще недавно я был унижен и отвергнут, и вдруг все изменилось. В моих руках оказались незримые нити власти над обидчиком. Потому что я понял: обиженный всегда прав. И чем упорнее он замыкается в своем оскорбленном одиночестве, тем больше, по его мнению, должны мучить обидчика угрызения совести.
Я наказывал Ее непрощением. Я страдал, наслаждаясь своим страданием. Уйдя в пассивную защиту, я обнаружил поистине удивительную энергию и волю.
В позе обиженного я чувствовал себя до невероятного стесненно, неловко, впечатления дня то и дело отвлекали меня, я должен был усилием воли возвращаться к случившемуся и только благодаря этому как-то выдерживал роль. Все еще ощущая себя жертвой, я на деле давно превратился в тирана.
И вот ведь игры души человеческой – именно в это время я вовсю наслаждался в воображении своим великодушием. Все это время я был игрушкой в руках „феномена“. Сначала ушел со сцены – гордо, без упреков и слов, теперь искренне готовился к прощению. Внутренне мое прощение давно уже состоялось. Оставалась малость – чтобы Она сама пришла ко мне. Но и тут я еще не собирался простить. Я хотел видеть Ее сломленной, оказывающей мне мелкие, ненужные услуги; я уже слышал в Ее голосе нежность, и уже видел, что вся Она – сама предупредительность, и, переживая эти воображаемые картины как реальность, мстительно думал про себя: „Этого мало, мало“. Наконец Она просила прощения, и я видел, что Она положительно несчастна, но продолжал говорить себе: „Еще не пора“. Меньше чем за ответное унижение я уже был не согласен продать свое драгоценное прощение. И только когда Она окончательно была бы сломлена и подавлена своим раскаянием, я бы, не щадя сил своих, стал бы сам же Ее спасать и поднимать. Прощение мое было бы столь же полным и искренним, как и полная власть над Ней.
Но месяц уходил за месяцем, а Она все не объявлялась. Чувство упоения между тем проходило. От долгого пребывания в позе обиженного затекли мускулы, я хотел размяться, любым способом выйти из роли, которая до смерти надоела мне. Наступило время, когда я сам готов был просить у Нее прощения, но то ли боязнь показаться жалким, то ли гордость сковывали меня. Момент был упущен. Только тогда я понял, что Она не придет никогда.
НЕ ОТКРЫВАЯ ГЛАЗ, АНДРЕЙ ПОПЫТАЛСЯ ПРИПОМНИТЬ, что ему снилось.
Какой-то дом отдыха или загородная больница. В старинной усадьбе с белыми колоннами и цыплячьего цвета фасадом. Застекленная лестничная площадка с дверью на веранду. А может быть, и прямо в сад.
И везде: на земле, на лестнице, на веранде – валяются наручные часы. Все теряют их, и никто и не думает поднимать. Никому они почему-то не нужны. А ему нужны.
Еще в детстве он мечтал о собственных часах, подолгу простаивал в живой тишине часового магазина, как внутри часового механизма. Магазин был рядом с керосиновой лавкой. В лавке он тоже бывал часто. Смотрел, как толстая продавщица в кожаном переднике зачерпывает из оцинкованной бочки, встроенной в прилавок, волнующего запаха жидкость, и жидкость играет отчетливыми белыми бликами. Так и бегал из лавки в магазин и из магазина в лавку.
В часовом магазине поблескивал круглыми очками старик продавец, вокруг раскачивались маятники и медленно перемещались бронзовые гири, где-то
