нещадно вырывало из кольца его рук.
– Что случилось? – спрашивал Тойву, едва разлепляя уголки губ, и звуки не шли из горла женщины. Она направляла непривычно тревожный взгляд в сторону горизонта, перечерченного листвой и хвоей.
– Не спрашивай. Лишь отпусти. И не посылай со мной никого из отряда.
Не было над Совьон никакой власти. Никогда не было, хотя воительница и позволяла думать иначе. Что ей предводитель отряда, что князь и что сами боги? Тойву ей даже не муж. И никогда бы им не стал и не сумел бы удержать Совьон рядом с собой, с караваном, с драконьей невестой.
– Отпусти. – Женщина наконец-то повернула голову, пригибаясь под особо низкой веткой. И глаза у нее были – голубика в переливающейся малахитовой листве. Полумесяц расплавился на скуле аспидным серпом. Черные волосы блестели, словно крылья, которые ее ворон раскидывал над густым южным лесом.
Тойву любил свою жену. Любил сильнее, чем мог бы любить кого-нибудь другого, и он хотел вернуться к ней – красивой и нежной, с пышными бедрами и светлыми косами, пахнущими яблоком и некошеным лугом. Он желал обнять ее и подхватить на руки их сына, русого и курносого, как мать. Если бы боги дали Тойву несколько жизней, ни одну бы из них он не провел рядом с Совьон. Но в народе говорили, что у воинов – особая смерть, и лицо у нее красивое. Тойву знал, что у его смерти были бы глаза Совьон – ягоды голубики, лопавшиеся под копытами боевого коня.
Когда отряд переезжал могучие, выползающие из-под земли корни дубов, морщины на лбу Тойву разгладились. Мужчина устало махнул рукой: поезжай. Ты вольна делать все, что пожелаешь. Хочешь – возвращайся, хочешь – нет, и пусть лютые ветра поют тебе колыбельные на перекрестье длинных дорог.
– Я вернусь к закату, – твердо сказала Совьон.
Она была свободным человеком, но, сколько Тойву знал ее, исполняла все, что обещала. И она клялась на своем мече защищать драконью невесту до тех пор, пока та не окажется в чертогах Сармата. И пока караван не достигнет Матерь-горы, конечно, Совьон будет рядом. А потом… Тойву нравилось думать, что он встретится с Совьон еще раз, когда их путешествие закончится. Когда воины вернутся в Черногород и попытаются забыть о перевалах, о болотах, о бельмяноглазой девушке с колдовской свирелью, на месте которой могла бы быть их сестра или дочь.
Может, однажды Совьон придет в дом Тойву. Появится на его пороге, ведя под уздцы огромного коня, – иссиня-черная, статная, чуть усталая с дороги. И Тойву будет говорить с Совьон как с соратницей, и они вспомнят все, что случилось в этом походе. Его жена усадит гостью за большой семейный стол, на скамью из красного дерева, и подаст напитки и пищу, хотя взглянет совсем не так, как смотрела бы на других боевых товарищей мужа. С легкой ревностью. Она примет Совьон радушно, но настороженно, потому что увидит в ней не воина, а красивую женщину. Высокую, крепкую, с глазами, как бездонные колодцы. Долго же потом Тойву придется обнимать милую и убеждать, что Совьон – всего лишь одна из воителей в его отряде, не больше и не меньше. И он не любит ни этой ее чудовищной красоты, ни ее темных тайн. Но ничего, у Тойву чудесная жена. Она поймет.
Совьон сядет у его очага и под вечер наконец-то улыбнется краями сухих губ. И, Тойву знал это, в его доме она будет казаться чужой. Чужой среди этих яблоневых садов и бескрайних пашен, среди столов из красного дерева, деревенских собраний и семейных историй, среди игрушек, вырезанных Тойву для сына. Совьон – это северные леса и скалы, бесконечные дороги и синие воды глубоких рек.
Поэтому-то она никогда к нему и не придет.
Никто не решился спросить, почему уезжала Совьон. Сам Тойву не был настроен что-то рассказывать. Она обещала вернуться к закату – и что теперь говорить? Правда это или нет, слова уже ничем не помогут. Но – мужчина ловил взгляды, устремленные в спину Совьон, – воины отряда подумали, что она сбегает. По-крысиному бросает их в преддверии чего-то страшного. И хотя Тойву не позволял себе таких мыслей – Совьон не давала повода усомниться в своей храбрости, – он понимал, что все это было затеяно неспроста.
Совьон остановилась всего лишь на мгновение – у края небольшой опушки, гарцуя перед влажной древесной тьмой. Обернулась, смахнула короткую смоляную прядь со лба, посмотрела на отдалившийся караван. И у Тойву почти защемило сердце. Предводителю показалось, что он видит Совьон в последний раз.
Жених мчался так быстро, что комья почвы летели из-под его копыт. Ветки хлестали коня по вороным бокам, листва путалась в волосах Совьон – но всадница неслась сквозь лес, не чувствуя под собой земли. Деревья прижимались друг к другу все теснее, и непроглядная зеленая чаща облепляла со всех сторон. Запах диких ягод и горьких трав, глухие крики ворона, хлопающего над головой, и восстающие дубы-исполины, увенчанные изумрудными кронами, будто княжескими венцами. Чем дальше ехала Совьон, тем горше и тяжелее становился вокруг воздух. Жених нес ее к сердцу дремучего леса – прямо к его хозяйке.
Совьон выросла в северных дубравах и лучше, чем кто-нибудь другой, находила дорогу в непроглядной чаще. Она умела распутывать узлы малозаметных троп и знала, как выйти к человеческому жилищу. Но женщина понимала: даже самый искусный следопыт и самый опытный странник не сможет отыскать путь к хозяйке леса, если та сама этого не захочет. Перед Женихом разбегались юркие лисы, сурки прятались в норы, и белки скрывались в листве. Перескочив через бурелом, конь остановился: тревожно забил копытами, выпуская из ноздрей пар. Даже он, огромный и лютый, не решался подойти ближе. Дорога вывела Совьон к хижине Моркки Виелмо – ведьмы-вёльхи, хранительницы здешних мест.
Совьон не стала мучить Жениха и, оставив его у трех лип, одна пошла за частокол. Ее ворон беспокойно кружил в небе над кособокой хижиной, боясь
