По девичьей руке пробежала густая капля крови – до самого локтя, но Рацлава не обратила внимания. Пей, свирель, пей, сколько потребуется. Ах, было в лесу становище, и бурлили под ним болота, и клубились вокруг него стоны людей и звон оружия…
– Довольно, – сказал Шык-бет. – Ты играешь слишком долго.
Чтобы Рацлава закончила, ему бы пришлось отрывать свирель от ее набухших губ. Девушка яростно рванула следующую нить железа, и нож Шык-бета дрогнул, оцарапав атаману ладонь.
Мужчина удивился. Сколько правил этим лезвием, сколько крутил рукоять, даже не глядя на умелые пальцы, – нож ни разу не ранил своего хозяина. Ах, разбойничий атаман, знаешь: полз как-то по перевалам один караван, и северные ведьмы предсказывали ему долгий и опасный путь. Кольчужное кружево, хитрые ловушки и пророчества горше диких ягод – где теперь воины каравана, Шык-бет? Их души – в клювах голубок, их тела – в пепле, и лишь их головы – на кольях.
Рацлава не могла спутать: рядом сражались люди. Она чувствовала их, думала о них, и… Пусть льется ее песня, бесконечная, долгая, как и эта ночь, проведенная в лагере на разбойничьих болотах.
– Я сказал: довольно, – рявкнул Шык-бет, вытирая ладонь о штанину. Атаман, упершись локтями в колени, наклонился и пристально взглянул на гладкое лезвие.
Верный нож взвился, и Шык-бет напоролся на него горлом.
Нити лопнули, и полотно раскрошилось, словно и не было никогда. Нож Шык-бета со звоном упал на пол. Разбойничий атаман забулькал, засипел – и, взметнувшись, завалился набок. Кровь его хлынула на ложе, на колени Рацлавы, на ее исподнюю рубаху.
Песня испуганно застыла. По комнате пролетел сквозняк и затушил почти все сальные свечи.
Рацлава отпустила свирель и поднесла окровавленные ладони к незрячим глазам. Она даже не успела осознать, что сумела сотворить ее музыка, – лицо девушки впервые исказил ужас. Зачем она сделала это? Ей все равно некуда бежать. Она слепа, и вокруг – болота. Как измучают ее разбойники за смерть своего атамана? Не так ли, что первоначальная доля покажется сладкой? Ведь звуки боя – это, конечно, буйства спешащей сюда ватаги.
Голова еще подергивающегося Шык-бет лежала у ее колен – наполовину атаман сполз наземь. Рацлава прижала ладони к щекам и потом, безвольно опустив, вскинула лицо к потолку. Она сидела так долго – тело успело затечь. И грохот и проклятия за дверями становились все различимее.
Значит, не быть Рацлаве женой Сармата-змея. И умирать ей гораздо раньше летнего солнцеворота – главное, чтобы об этом не узнал Ингар. Бедный Ингар, он не вынесет, если ему расскажут, что разбойники растащили его любимую сестру на кусочки.
…Дверь вынесли сильным плечом. Рацлава сидела, не шелохнувшись, пусто глядя наверх. Нельзя было понять, где ее кровь, а где – Шык-бета: в рдяных подтеках были ее руки и ложе атамана. Пятна расплывались на животе и на подоле, на груди, где свирель касалась одежды. На молочно-белых щеках остались багряные разводы, стекающие до шеи. Услышав шаги, Рацлава повернула к вошедшему лицо – мертвенно-спокойное, будто мраморное, и кровь на ее коже напоминала боевую раскраску.
Совьон, опуская обнаженный меч, переводила взгляд с распластанного Шык-бета на драконью невесту и от удивления не могла вымолвить ни слова.
Зов крови
VIII
Кригга медленно переступала босыми ногами по холодному камню. В ее косе терялись зерна винно-розового турмалина и гроздья слюды, прозрачной, будто слеза. Подол мягкого песочного платья, расшитого золотой нитью, клубился ниже лодыжек. Девушка, едва дыша, касалась пальцами шероховатых стен и боязливо шла вперед. Матерь-гора вывела Криггу в залу – исполинскую, напоминавшую чашу, выложенную базальтом с наполовину истертыми картинами древних сказаний. И над залой плескалось небо.
Девушка впервые за несколько месяцев увидела солнечный свет. Глаза резануло болью, но Кригга не прикрыла лицо. Лишь утерла брызнувшие слезы. Она хотела видеть это пылающее жаром солнце, с расплавленной желтизной которого не сравнились бы все янтари, цитрины и сердолики чертогов Сармата. Она хотела вечно стоять и, запрокинув голову, смотреть на это бескрайнее небо, голубее которого не было ни топазов, ни сапфиров. Не было у Сармата и кружева, способного превзойти веселые барашки облаков. Легкие, нежные, кипенные, они плыли над Криггой – девушка улыбалась и плакала одновременно, и в ее зрачках отражалась бездонная вышина.
Криггу разрывало чувство щемящего восторга. Не выдержав, драконья жена закружилась по зале, смеясь и простирая к небу руки: она уже и не верила, что однажды его увидит. Кригга танцевала долго – до тех пор, пока ее грудь не опалило. Ноги отяжелели, и девушке пришлось сесть, утирая с щек пот и слезы. Радости было столько, будто ее выпустили на волю. Кригга прижималась спиной к стене и, шевеля босыми ступнями, подставляла под солнце лицо – веснушчатое, с громоздким подбородком и светлыми ресницами, но такое счастливое.
А потом ветер сменился, и с неба дохнуло теплом. Кригга услышала звук – не то утробный рокот, не то громкий шелест. Ликование исчезло: девушка вскочила и вытянулась, как струна, желая, чтобы ее лопатки продавили неровный базальт залы.
Над исполинской чашей кружил дракон. Кригга смотрела на него снизу вверх и видела распахивающиеся кожистые крылья и пару лап, чешуйчатое брюхо и взметающийся хвост. Туловище Сармата перекрыло солнце, и на лицо Кригги легла тень.
