хлеб, печеная картошка и печеные же яйца, пришлось идти в город. Тут, в городе его и замели. Для интеллигентных жителей научного Сарова в диковинку оказался грязноватый человек в рубище и с кнутом на плече, который стоял у магазина и ласково просил хлебушка. КГБ в те времена работал шустро. Саня-кнут был моментально задержан, доставлен куда следует, и кто следует его допросил. Долго не решались поверить, что оборванный человек не американский или на худой конец английский шпион. Несмотря на то, что Саня-кнут подробнейшим образом описал, как он проник в город, показал шалаш, в котором жил и рассказал кто он и откуда, саровские рыцари плаща и кинжала долго отказывались признавать реальность его истории и усердно строили версии шпионского направления, допрашивая его, как инквизиция Коперника. Саня, однако, всем улыбался, ничего не боялся, охотно и многословно отвечал на все вопросы и вышел из себя лишь однажды, когда кгбшники отняли у него кнут. Он так орал, рыдал и колотился в судорогах, что кнут ему вернули и больше отнять не пытались.
В конце концов, Саню посадили в газик, привезли в село и предъявили правлению колхоза с председателем во главе для опознания. Со шпионской версией кгбшникам пришлось-таки с большим сожалением расстаться…
Куда увезли Саню, так никто и никогда не узнал. Говорили только, что садясь у крыльца правления в гбшный газик, Саня-кнут беспечно и счастливо улыбался. Еще бы, его несбыточная мечта сбылась. Газик повез его в неизвестном направлении, а оказавшиеся около правления случайные старушки тайком крестили воздух ему вслед…
С тех пор ни одного юродивого в наших краях никто никогда не видел…
Да, но не всё так безобидно. Бывают ведь и другие сумасшедшие. Как же он мог забыть о двоюродной своей тётке – Марякльне? Вообще-то звали её Марья Яковлевна, но так уж повелось, что торопливая родня не разменивалась, слила имя и отчество в одно прозвище – Марякльна – и всё. Работала она в психбольнице. Уж давно… И вот была, была, а потом пропала. Арсений знал её мало и даже не поинтересовался – куда делась. И только потом рассказали ему, как было дело. Был у них там один буйный. И как-то так вышло, что только Марякльне его удавалось успокаивать. Уж чем она его взяла – неизвестно, только тот даже стал вроде как в себя приходить. Марякльна упросила главврача, чтобы ему разрешили в общий холл выходить и даже гулять изредка. А весной он ее в дровяном сарае зарубил. Рассказывали, что пришел в общую комнату с топором, а с лезвия кровь капает. Стоит, глаза ясные, как бы даже веселые, вроде как доброе дело какое сделал… Потом, правда, дошло, что ли до него, буянить начал, кричал жутко, плакал. Но недолго мучился, однажды ночью порвал на лоскуты простыню, да и повесился…
Говорят, когда Марякльну нашли, она еще живая была. И вроде еле дышала уже, и голова в крови, а глаза ясные, и вроде как не больно ей совсем. Не судите, говорит, его, он хороший, больной только…
Арсений передёрнулся. Нет, уж лучше посох и сума. Всё же страшная штука – смерть. Или не страшная? Ему припомнился сумрак вечерней избы, иконы, поблескивающие серебряной фольгой окладов в танцующем свете свечей. Старенький священник, прихлёбывая, попивает крепкий душистый чай с неведомыми травами и отвечает на наивные, воспитанного в атеизме Арсения вопросы.
– Вот если ты христианин, значит, должен помнить свой сметный час – и вовеки не согрешишь. Перед смертью все твои богатства, кроме духовных, – тлен и ничто. Знаешь, как в народе говорится – гроб карманов не имеет. А смерть – не горе. Смерть – для нас живых печаль об ушедшем, но для усопшего – рождение к новой жизни.
Потрескивает фитилёк лампадки, пахнет ржаным хлебом, травами и лампадным маслом. Старый человек с улыбкой смотрит Арсению в глаза:
– Смерти не бойся.
– Да я и не боюсь…
– И хорошо.
Ангел тонко и холодно улыбнулся, спросил громовым голосом:
– Так не боишься?
Словно ледяным ветром повеяло в лицо, сердце снова забилось со страшной силой. «Так не боюсь? – замирая от страха, спросил Арсений сам себя? – и почему он спрашивает меня об этом? И зачем мы так долго – час? день? год? Беседуем о смерти? Экзамен? Чистилище? Бред?»
Отчего ещё сильнее запахло бензином.
Ангел встал, расправил складки хитона, засмеялся и взмахнул невероятными крыльями, отчего стало ещё холоднее. Пустыня вдруг начала стремительно белеть, и Арсений почувствовал холод снега. Ангел оторвался от земли и, поднимаясь в небо, закричал громовым голосом:
– Не бойся! Не бойся, но помни! Очнись, парень, очнись!..
– Очнись, парень, слышишь, очнись! – голос из громового превратился в обычный мужской человеческий, и Арсений почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо.
Солнце било в глаза, капала со лба кровь, в голове гудел колокол. Снег залетал в расплющенное окно автобуса, завалившегося на бок под откосом шоссе. Пахло пропитавшим снег бензином. Из-за переднего сиденья торчала рука со скрюченными в последней судороге пальцами. Рядом застыла в нелепой позе женщина с открытыми, но слепыми глазами и оскаленном в немом крике ртом. Человек в зимней куртке и сваливающейся ушанке тащил Арсения за
