омерзительными — на самом деле они даже выглядят нелепо, но услышать, как они слетают с уст моего родственника, да еще с такой неестественной беглостью…
Сэр Эмери произносил нараспев эти невероятные звукосочетания, и вдруг он начал стучать ногами по полу. Потешно побежал на месте. А потом вдруг испуганно вскрикнул, сорвался с места, проскочил мимо меня и налетел на стену. От удара он потерял равновесие и упал на пол.
Я опасался, что моей жалкой помощи тут может не хватить, но, к моему величайшему облегчению, несколько минут спустя к дяде вернулось сознание. Дрожащим голосом он заверил меня в том, что с ним «все хорошо», что у него просто «немножко закружилась голова». Опираясь на мою руку, он ушел в свою спальню.
В ту ночь я не смог сомкнуть глаз. Я завернулся в одеяло и сел неподалеку от двери комнаты дяди, чтобы оказаться рядом, если он проснется. Но ночь прошла спокойно, и вот ведь что поразительно: с утра сэр Эмери словно бы забыл обо всем и ему явно стало лучше.
Современным врачам давно известно, что в определенных психических состояниях лечение может быть подобрано, если побудить пациента к рассказу о том, что вызвало его болезнь. Возможно, нервная вспышка у моего дяди накануне вечером послужила этой самой цели — по крайней мере, я так подумал, потому что к этому времени у меня появились кое-какие новые идеи относительно его ненормального поведения. Я рассудил так: если ему непрерывно снятся страшные сны и если один из таких снов приснился ему в ту жуткую ночь, когда произошло землетрясение, когда погибли его друзья и коллеги, было вполне естественным то, что в его сознании то и дело возникали картины происшедшего — когда он проснулся и увидел вокруг себя трупы и кровь. А если мои предположения были справедливы, тогда становилась понятной и тяга моего дяди к сейсмологии…
Неделю спустя прозвучало еще одно мрачное напоминание о состоянии сэра Эмери. А казалось, ему стало настолько лучше! Правда, время от времени он разговаривал во сне, но стал выходить в сад, «чтобы привести там кое-что в порядок, кусты обрезать». Было близко к середине сентября, и стало довольно прохладно, но светило солнце, и дядя проводил все утро в саду, орудуя граблями и секатором. Мы оба занимались своими делами, и я как раз задумался над тем, что бы такое приготовить на обед, когда произошло нечто исключительное. Я отчетливо ощутил, как земля
Когда это случилось, я сидел в гостиной. В следующее мгновение распахнулись двери, ведущие в сад, и вбежал мой дядя. Его лицо было мертвенно- бледным. Жутко выпучив глаза, он промчался мимо меня в свою комнату. Меня так напугал его ужасный внешний вид, что я еще не успел подняться со стула, когда сэр Эмери, весь дрожа, вышел в гостиную. С трясущимися руками он опустился в большое мягкое кресло.
«Это была земля… На секунду я подумал, что это земля…» — забормотал он, говоря больше с самим собой, нежели со мной, и продолжая сотрясаться мелкой дрожью с головы до ног. Но тут дядя увидел тревогу на моем лице и попытался успокоиться.
«Земля, Пол… Я был уверен, что почувствовал сотрясение… Но я ошибся. Видимо, дело в этом пространстве. Во всем этом открытом пространстве. В пустошах. Боюсь, мне вправду придется сделать над собой усилие и уехать отсюда. Здесь слишком много почвы и слишком мало бетона! Все дело в том, что нужно окружить себя бетоном!»
У меня слова на языке вертелись — я хотел сказать, что тоже почувствовал нечто наподобие маленького землетрясения, но услышав, как дядя сказал, что, видимо, ошибся, я промолчал. Не хотелось излишне волновать его без нужды. И так ему было плохо.
Вечером, когда сэр Эмери удалился к себе в спальню, я зашел в его кабинет — в то помещение, которое он считал неприкасаемым, хотя никогда напрямую об этом не говорил. Мне хотелось посмотреть на сейсмограф. Но прежде чем я подошел к прибору, мне бросились в глаза разбросанные по столу бумаги. Одного взгляда на них мне хватило, чтобы я понял: листки белой писчей бумаги были покрыты отрывочными записями, сделанными тяжелым почерком моего дяди. Рассмотрев записи повнимательнее, я с болью обнаружил, что они представляют собой разрозненные, рваные заметки — словно бы о вещах и событиях совершенно разных, но при этом, очевидно, как-то
АДРИАНОВ ВАЛ
122–128 гг. после Р. Х. Известняковый Угол. (Гн’ях
