Женщина с фотографии. Красавица, горем и голодом превращенная в дряхлое, беззубое чудище. Жалкую тень самой себя.
Щур повернулся и вылетел из избы. Сердце рвалось из груди.
– Креста нет! Заруби! Ваняточку заруби! – несся в спину безумный, плачущий вой. Хотелось зажать уши и кричать самому.
В себя Щур пришел, только поравнявшись с одиноко и жалобно поскрипывающим на ветру колодезным журавлем. Ржавая цепь хлестко била в заплесневелый, обвалившийся сруб. Озлобленные, неразговорчивые бойцы потянулись к воде, забренчали ведром, захрапели возбужденные кони.
Щур, пошатываясь и с трудом переставляя налитые слабостью ноги, вошел в ворота дома под железной крышей. Худая женщина с изможденным лицом и руками, увитыми черными жилами, полоскала рубаху. От навеса к крыльцу тянулась веревка с бельем. Женщина посмотрела блуждающим взглядом и спросила:
– Вам чего?
В безжизненном голосе не было ни тени страха перед вооруженным человеком, ни удивления.
– Милиционер тут живет?
– Муж это мой, – женщина выпрямилась, утопила рубаху в мыльной пене, сдула на лоб налипшую прядь.
– Дело к нему.
– Нашли делальщика! Гнилая горячка у него, от беженцев подхватил. Пластом лежит и мычит.
– Я пройду?
– Да пожалуйста, в горнице он. Рот прикройте, одна бацилла кругом, – женщина, потеряв интерес к разговору, принялась ожесточенно тереть рубаху ребристой доской.
– Зараза к заразе, – невесело усмехнулся Щур, толкая скрипучую дверь. В нос шибанул резкий, гуашевый запах карболки. Большая, светлая комната пропиталась едкой химией через край. На кровати недвижной грудой распластался мужчина с землисто-бледным одутловатым лицом. Одеяло съехало, открывая грудь, усеянную багровыми пятнами. «Тиф», – понял Щур. Главный спутник голода и войны. Мужчина дернулся, схватил с тумбочки револьвер и обессиленно откинулся на подушку, увидев красную звездочку на фуражке незваного гостя.
– Комэск Щур, отдельный эскадрон самарского ЧОН, – представился Щур, поняв, что сплоховал, ворвавшись без спросу. Этот мог и пальнуть, даром что тифозный, времечко нынче лихое.
– Славка Сидоров, милиционер тутошний, – хрипнул больной. – Ишь, подкосила проклятая.
– Бывает, – Щур подошел, звеня шпорами, и сел на скрипнувшую кровать. – Разговор важный имею.
– Не боишься? Тиф у меня.
– Я заговоренный, – скривился Щур. – Слухи дошли, в селе вашем дом погорел, так или нет?
– Было, – кивнул милиционер; глаза, усеянные кровавой сеткой лопнувших сосудов, смотрели с интересом. – Дом сгорел на околице, хозяевов поубивали, кхе, – он поперхнулся, задышав с мелодичностью дырявых кузнечных мехов, на лбу выступил пот. – А ты, значит, за ними?
– За кем?
– За вурдалаками. Которые хаты жгут и людев насмерть бьют.
Это прозвище Щур слышал и раньше. Удивительно точная характеристика. И кивнул:
– Пятый день ищем, приказ ликвидировать.
– Херовая работенка, – закашлялся милиционер. – Ниче, я тебе, комэск, щас все покажу, – он запустил руку под кровать и чуть не упал, Щур едва успел его подхватить.
– Ты бы лежал.
– Нет, я должон, я покажу, куда без меня? – хрипел, порываясь встать, Сидоров. – Зинка! Зинка, стерва! Где сапоги?
– Чего орешь, ирод? – в дверь обеспокоенно протиснулась жена. – Ух, изверг, всю душу повымотал! Куда собрался, гадина?
– Сапоги где? Не видишь, уполномоченный из Самары приехал! Востриковский дом осмотреть!
– Чего там смотреть? Головешки одни! – вспыхнула Зинка. – Лежи, вымесок, не то заместо востриковского дома архангельские палаты будешь смотреть! Послал Господь дурака. – И перекинулась на Щура. – Не стыдно? Еле живой, калило вчера, чиряками всего обнесло, под себя дрищет. Подохнет, ты детей будешь кормить?
– Советска власть выкормит! – заревел милиционер и упал, в бессильной ярости кусая подушку.
– Сволочь ты, Славка, говорила мне мать…
– Спокойно, гражданка, – оборвал истерику Щур. – Пожарище сам посмотрю. Мне подробностей надо. Свидетели, очевидцы, следы. Не надо орать.
– Свидетель есть, – захрипел милиционер, судорожно хватая Щура за гимнастерку. – Востриковых всех побили, а дочка ихняя, Полька, в окно утекла. Тут она, раненая, Зинка пестает, спина изодрана клочьями. Я сутки без памяти был – опросить не успел, а она упырей видела, точно видела, только не говорит, и ночью орала, словно режут ее. Покажи, Зинка, ох сил моих нет…
Щур, уже не слушая, резко встал и распахнул дверь в соседнюю комнату. На кровати сидела перепуганная, косоглазенькая, веснушчатая девчонка лет
