Замятня только бороду оттопырил – мол, тоже мне, загадка:
– Пелымский острог – он как пекло земное. Сюда если кто и приходит – так душа грешная, за грехи покаранная. А ты с собой таких не привел…. Выходит, судьба кому из моих людишек тебе в лапы попасть. Заберешь в Тюмень, князю-воеводе на съедение. Ну дык, говори – кому опала княжеская досталась?
Лонгин бороду пригладил, усмехнулся.
– Тебе ли, – сказал, – Тихон Васильевич, опалы княжьей страшиться? Атаман ты крепкий, справный. Ни тебя, ни казачков твоих я не трону. Приговорил[23] мне Петр Иванович привезти ему четверых углицких ссыльных. Заберу их – и все дело.
Скрябин прихлопнул нахального комара, усевшегося на шею. Мелкая мошка от замаха разлетелась немного, но затем вновь скучилась, норовя забраться в глаза и уши.
– В дом пойдем, – атаман опустил голову, взгляда Скрябина избегая. – Постолуемся, заодно и догутарим. Твоих служилых тож разместят, не боись.
Вернулись к воротам, где Замятня отрядил казаков помогать стрельцам, есаулу дал наказ прибывших разместить и накормить.
Раньше Скрябину в Пелымском остроге бывать не доводилось. Того уж второй год как проложена была Бабинская дорога, и древний водный путь, каким еще со времен Ермака пробирались русские в Сибирь, обезлюдел. Оттого и Пелымский острог, заложенный на месте старой столицы вогульсих князей, оказался осторонь торговых и служилых путей. Лучше места для углицких ослушников не сыскать.
– А что, атаман, – спросил Скрябин, по шатким мосткам идя за Васильевым через залитый глинистым болотом двор, – тихо тут у тебя? Ссыльные не шалят?
Замятня буркнул что-то себе в усы, даже к полусотенному не повернулся. Тот же, вспомнив что-то, спросил:
– А верно ль говорят, что первый ссыльный у тебя – колокол набатный из Углича? И что ему приказом Шуйского ухо отсекли и язык вырвали?
Атаман обернулся, посмотрел на гостя тяжко.
– Погоди спрашивать, служилый, – сказал. – В дом, под иконы сядем – там и говорить будем.
Ответа дожидаться не стал – обернулся и пошел дале. Полусотенный же нахмурился, взгляд в спину атаману вперил, но ничего не сказал.
В светлице Замятиной воздух теплый, густой, духом жирным напоен. Нос щекочет кислинка от свежих щей. Перекрестившись и отдав иконам поклон, Скрябин прошел к столу. От пара, что над плошками вился, аж живот свело – семь дней уж как одну рыбу да сухари ел. Хозяин сам налил ему, выпили, закусили. Ели молча, друг на друга глядя исподлобья. И вот атаман рыгнул сыто, ложку отложил, утер бороду.
– Теперь и поговорить можно, – сказал негромко.
– Чего страшишься, Тихон Васильевич? – спросил Скрябин, повернувшись к нему. – Какая б не была на тебе вина – не мне тебя казнить, не мне судить. Говори смело.
– Сначала ты скажи, – качнул головой Замятня. – За кем тебя князь прислал?
– Вон оно как, – полусотенный криво усмехнулся и еще себе водки налил. Сам налил, сам и выпил.
Атаман сидел не шелохнувшись, только смотрел пристально.
– Велено мне доставить в Тюмень ссыльных посадских людей Матвея Бекетова по прозванию Ангел, Маркушу Сухлого, Луку Быкова и Ивана Орлова, а также ключницу Марфу Авдееву.
Атаман от слов Скрябина сделался бледен. Глаза его опустели, рука задрожала.
– А про колокол отчего спросил? – просипел он.
– Про колокол мне наказа не было. Любопытство разобрало – вот и спросил.
Замятня поднял глаза на сотрапезника. Ухмыльнулся криво.
– Так вот слушай, полусотенный, – голос его был как скрип тележной оси. – Нет у меня людишек твоих.
– Уморил? – сощурился Скрябин.
Атаман оскалился:
– Уморил… да только не я. Убегли они. Уж боле седьмицы тому. А Марфа твоя Авдеева им в том способничала.
Полусотенный отломил себе хлеба, пожевал задумчиво. Худой был хлеб пелымский – липкий да ломкий, во рту распадался на комки студенистые, что к глотке потом липли.
Не спешил Скрябин с ответом. В таком деле спешка – дурная спорука.
– Почему изловить не приказал? Чай людишки не просто так – по государеву делу сюда сосланы.
– А ты, служилый, – из-под лохматых бровей вперился в него Замятня, – давно ли в Сибири? Видать, недавно – русским духом от тебя за версту несет.
– Это ты верно примечаешь, Тихон Васильевич, – согласно кивнул Скрябин. – Первую зиму я в Тюмени. Тем летом только прибыл.
Голову опустил, чтобы злость, в глаза прыгнувшую, казачишка не заметил. Не таков был Лонгин Скрябин, сын боярский, чтоб ему всякий худородный попрекал. Нешто! И без того атаман себе уже пулю отлил тяжелую, и без местнической обиды.
