– Ты, Лонгин Ларионович, не серчай, – почуяв в полусотенном перемену, сказал Замятня. – Кабы жил в наших краях подольше, знал бы, что весна сибирская – время худое. Край наш реками богат и снегом не меньше. Как весна – половодье тайгу накрывает. И лес вековечный разом в болото тряское обращается. Так и стоит до лета. В нонешнюю зиму снегу много было, а таять он только к апрелю стал. Что из того вышло, ты и сам по дороге сюда видел…
– Зубы ты мне не заговаривай, атаман. Мне твои рассужденья ни к чему. Коли я до вас добрался, чего б и углицким беглым на Русь не выйти?
Замятня наклонился ближе к Скрябину, оглянувшись воровато.
– Ты, Лонгин Ларионович, на закат шел. А они на север подались – по Пелыме. Места там гиблые, особливо сейчас. От реки отойдут – и сгинут. Приберет их тайга. Не медведь так волк, не волк – так болото заглотит, гнус сожрет, а то и вогулы изловят. То всего хуже…
Скрябин Замятнины причитания слушать долго не стал – сграбастал его за полы кафтана, тряхнул.
– В Небесный приказ записал их уже? Не много ль на себя взял, атаман? А ну как живы они? Чай, не на один только авось понадеялись, когда из-под тебя утекали?!
Замятня руку полусотенного перехватил, сжал. Замерли, борясь.
– Их-то, – прохрипел красный от натуги атаман, – и без меня туда записали, еще в Угличе, когда вместе с колоколом бунташным языки и уши им резали. А вот своих казачков в тот приказ определять не с руки мне. Ты, чай, гонять беглых по тайге не собираешься? И мне губить души православные почем зря – тож резону нет.
Скрябин горсть разжал. Дыша сипло, казак и стрелец отпрянули друг от друга. Тяжко было на душе полусотенного… Решаться надо, а на что решаться- то, когда куда ни кинь – всюду клин?
Ежели по уму, так надобно атамана в колодки да на княжий суд – только казаки того не дозволят, батьку своего не отдадут. А их в остроге с полсотни, противу неполных тридцати Скрябиновских стрельцов. Да и не за Тихоном сыном Васильевым его князь Горчаков послал…
Потому и выбрал князь-воевода Скрябина, человека нового, пришлого, что прочим в Тюмени веры не имел. Сам с полусотенным говорил. Про гонца московского, что прибыл с грамотой спешной, Борисом-царем подписанной. Про пять опальных, коих надлежало из Пелыма взять и без задержки в Москву отправить. Приведи сейчас вместо них черного казака – не его, тебя князь Горчаков плетьми драть станет. Сам в Пелым поселенцем сядешь, Лонгин Ларионович!
– Горе дому сему! – поднимаясь, провозгласил он. – Не тех ты людишек упустил, атаман. Вертать придется. Собирай людей.
Замятня, из-за стола выйдя, крест перед иконами сотворил:
– Помогай нам в том Господь. Тяжкое дело привез ты с собой, полусотенный.
– Не причитай раньше времени! – Скрябин встал рядом и тоже крестом осенился. – Лучше попу скажи, пусть молится о здравии беглых твоих. Князю они живьем нужны. И Марфу Авдееву тащи – коли она беглым сподручничала, может знать, куда они податься собрались.
– Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!
– Шибчей заряжай, браты!
Тьма клубилась вокруг, точно деготь жгли. Ропот речной и шум дождя потонули в людских криках, громе выстрелов и густом стенании леса, что подобно волнам морским раз за разом накатывал на купу стрельцов и казаков. Неистово, слюной захлебываясь, хохотала Марфа. В кратких сполохах выстрелов пучила глаза, горевшие дико, бестямно – пока один из стрельцов не дал ей прикладом в зубы.
– Да замолкни уж, тетеха!
Марфа ползала в грязи, разевая черный от крови рот, плюясь зубной крошкой, гукая утробно, точно блюя.
Стонала, скрипела тайга, протягивая к людям лапы свои – черные, лоснящиеся, в осклизлых струпьях. Казаки рубили их саблями, стрельцы – бердышами, рассекая ветви, словно живое мясо – и оно брызгало густым, едучим ихором, от какого пекло кожу и жгло глаза.
– Ужо, ужо вам! – верещала Марфа, ползая под ногами стрельцов. – За грехи ваши смертные, за Бога ложного! Аки рабоцарю, что околел на троне московском!!! Кровь изо рта, ушей и носа!!! Течет кровушка густо – вовек не остановить! Половодьем всю Русь накроет! Чую! Чу-у-ую!!!
– Умолкни, змея! – Скрябин сапогом пнул по хребту, повалил ниц. Марфа пала в грязь, забулькала, пузыри пуская.
– Огня, браты, огня!!! – орали вокруг. Трое или четверо позади всех гнули спины над кострищем, рвали рубахи на тряпье, мотали полосы на ветки, порохом пересыпая. Трещал огонь, шипел и плевался – не хотел гореть.
Плясал пламень рыжий, бросая тени на спутанные, разлапистые ветки и замшелые стволы. И те с мокрым хрустом шевелились – медленно, тягуче, вытягиваясь к людям в слепой голодной жажде. В обманном огненном свете бледным, болотным огнем светилось в переплетении древесном множество глаз.
Вспыхивали блекло в отсветах факелов бердыши и сабли – рубили тянущиеся к ним ветви. А те впивались в армяки, цепляли сучьями, ядом густым истекая. Оплетали людей, тянули к себе – упрямо, необоримо.
– Спасай, браты! Спаса-а-ай! – неслось над берегом. Трещали кости, с которых рвалось клочьями мясо, руки утаскиваемых намертво впивались в товарищей, волокли за собой.
