– Не они его – он их, он их, родной, с собою поволок. Кому, как не ему, страдальцу главному, неправедно наказанному, правды искать? Вот и поволок их, несчастных, по речке-Пелымке, за правдой…
– Ополоумела, – проворчал Замятня.
– Не от твоих ли побоев, атаман? На бабе злость срывал? – обернулся к нему Скрябин.
– Пальцем не тронул, – ощерился Замятня. – Сроду зла ни на ком не срывал и теперь не собираюсь. Это у вас, в Москве, с баб живьем кожу сдирают – а тут, в Сибири, по-другому заведено.
Скрябин не ответил – только усом дернул, к пытуемой поворачиваясь. Та же, точно не замечая ничего, и дальше бормотала свое.
– От большой власти – большие грехи, – лепетала. – Согрешила Русь, рабоцаря на трон московский возведя. По грехам их звонил колокол углицкий – оттого язык ему и урезали… Да только не умолкнуть ему, ох не умолкнуть! Ударит вновь – да так, что по всему княжеству Московскому луна пойдет!
– Ты, баба, кликушества свои оставь, – прервал ее Скрябин. – Говори, куда беглые податься решали? Почему на полночь[26] пошли? Куда пробираются?
– Куды ж им еще идти, страстотерпцам? Здеся, в этом краю, Правда живет – к ней и идут. Тяжек путь их, да только когда до Правды тропы торные вели?
Полусотенный головой повел из стороны в сторону – медленно, зло.
– Добром говорить не хочешь… По дыбе соскучилась? Ее мы тебе устроим, не сумлевайся… Семен, скажи, пусть огонь разводят. И дерево найдут, покрепче да пораскидистее. Чтоб ветка такая была, на какой человека подвесить можно…
Стрелец убег. Замятня вслед ему поглядел, бороду косматую поглаживая.
– Скор же ты, Лонгин Ларионович, до дыбы.
– А некогда, Тихон Васильевич, нам шашни разводить. Ты сам вот, казак сибирский, скажи мне – пошто угличане в тайгу ушли? Что им там?
– А ничего. Леса да болота, вогулы да остяки. Смерть верная и могила безымянная.
– И про то все ссыльные твои ведают?
– Ведают, – запнувшись немного, кивнул Замятня.
– И четверо из них пошли туда, да еще вместо припаса поволокли за собой колокол набатный, без языка и уха?
Атаман с прищуром поглядел на полусотенного:
– Ты, служилый, больно хитро плетешь. В тайгу беглые подались от скудоумия своего. Умысел тайный в том искать – себе на горе. На Марфу-ка глянь – вот она, сподручница их!
– Скудоумие, говоришь? – ухмыльнулся Скрябин. – Тогда еще спрошу, атаман. Отчего сподручницу эту с собой они не взяли? Чай с бабой оно веселей?
Замятня отвечать не стал – рукой махнул в сердцах и ушел к своим, становищем начальствовать. За ним подался, оглядываясь, Ерема. Остался стоять только Тагай, вогульский проводник. Смотрел на полусотенного прямо, не клонясь и не заискивая. На широком лице черными пуговками блестели раскосые зенки.
– Чего пялишься? – спросил Скрябин недобро.
Вогул покачал головой, словно сокрушаясь грубой прямоте стрелецкого начальника.
– Все верно подмечаешь, белый князь. Казак не видит, а ты видишь.
– И чего ж я такого вижу? – полусотенный подошел к Тагаю, застыл, возвышаясь над ним. Низкорослый вогул снизу вверх смотрел на него.
– За Пелымью ваша земля кончается.
– Шалишь, – тряхнул бородой Скрябин, – наша тут земля. И за ней – тоже наша. Вся Сибирь, сколько есть ее. И куда еще не добрались – вскоре доберемся.
– Не ваша, – упрямо мотнул головой проводник.
– А чья тогда? Уж не ваша ли? Так вогульских князей мы давно побили…
– И не наша, – перебил полусотенного Тагай. – Человек здесь хозяином отродясь не был. И не будет никогда.
– Мракобесие свое языческое при себе держи, – сквозь зубы процедил Лонгин. – Не больно-то вам байки ваши помогли со стрелецкой пищалью и казацкой саблей сладить.
Вогул кивнул согласно:
– Вот и Замятня тебе, белый князь, так же ответил, – и развернулся, уйти намереваясь.
Скрябин положил ему руку на плечо, удержал.
– Нет, ты погоди. Говори, что хотел – а я послушаю.
– Нечего мне сказать. Древняя это земля. Такая, что ни один манси тут не поселится, а женщина и вовсе на нее не ступит, ревность ее нутром чуя. Неспроста беглые люди сюда пришли – и не по одной своей воле. Наущение их привело.
