– Какой день-то сегодня?
– Кажись, четырнадцатый. Мученика Исидора…
– Завтра, выходит, пятнадцатое?
– Выходит, что так.
– В день сей, тому четырнадцать лет, был в городе Угличе невинно убиен царевич Дмитрий, последний в царском роду…
Замятня нахмурился, ближе к полусотенному подвинувшись.
– Ты, служилый, хоть и в тайге, а думай, что говоришь! Всем то известно, что царевич малолетний страдал падучей. В свайку играл и в припадке сам себя той свайкой и умертвил. Про то и князь Шуйский, царем Федором на дознавание посланный, свидетельствовал…
– Федор уж семь лет как преставился, – сказал Лонгин тихо. – А царь Борис шапку Мономаха не примерил бы, коли Дмитрий был жив…
– Не вводи, Лонгин Ларионович, во искушение! – глухо, как пес, проворчал Замятня. – Мы, хоть от Москвы и далече, а все царю – верные слуги! Крамольные речи…
– Не о крамоле и не о бунте речь моя, – покачал головой полусотенный. – А о том, что Марфа юродивая вещала. Смекай, атаман, – если и верно кровь царевича злым умыслом пролита была? Святая кровь! Смекаешь?!
Горячий его шепот точно жаром огненным обжигал лицо старого казака. Замятня глядел в глаза Скрябину и видел чертей, что плясали в них золотыми искрами.
– Не ты ли меня сюда привел, Лонгин сын Ларионов? – сказал он веско. – Чего теперь предлагаешь? Бежать, хвосты поджавши? А потом в колодки меня оденешь и князю Горчакову повезешь?
Скрябин не ответил. Молча смотрел через плечо Замятни в черную глубину тайги, туда, где узкой серой полосой занималась несмело заря.
– Выступать надо, – проговорил он наконец. – Догнать. Зарубить на месте. А колокол – в болоте утопить. Чтобы и следа не осталось.
Получаса не минуло, как войско было на ногах. Усталые и тревожные, ворчали в бороды стрельцы, казаки ладили пищали, пересыпали порох, следя, чтоб не отсырел. Ждали приказа.
– Иди, окаянный! – Семен Лазарев с силой ткнул в плечо Тагая-проводника, подгоняя к Скрябину и Замятне, стоявшим осторонь. – Ужо я тебя, нехристь!
– Что не так? – спросил сурово атаман.
– Тагай упрямится, – Ерема, что шел в шаге сбоку, бросил на стрельца и вогула косой взгляд, – а Семка ярится. Уперлись, как козлы рогами…
– Толком объясни, что не так, – оборвал его Замятня.
– Нехристь далее след пытать отказывается. И молчит, как воды в рот набравши.
– А без него вам след волокуш, двадцатью пудами меди груженных, никак не найти? – сощурился атаман. Ерема скривился еще более.
– След-то ясный, – Семен смотрел на полусотенного, но тот вмешиваться не спешил, глядел только. Пристально глядел, зло. – След, говорю, ясный, да кроме следа еще много на что смотреть надобно. Тут, куда не глянь, везде знаки вогульские, идольцы мелкие… Того и гляди – в западню зайдем. А Тагай на то и взят, что поганство это разумеет. А он, нехристь, идти дальше отказывается. Сел, что твой куль с мукой, и ни с места…
Атаман поцокал на татарский манер языком, бородой покачав. Глянул на полусотенного с вопросом. Тот шагнул к проводнику, встал напротив.
– Дальше не пойдешь? – спросил тихо.
Тагай покачал головой.
– Земли заповедной испугался? Колдовства?
Вогул не ответил.
– А смерти боишься? Чтоб мясо твое волкам досталось, чтоб кости зверье растащило? Боишься?
Тагай смотрел полусотенному глаза в глаза. Лицо его, ветром, морозом и солнцем выдубленное, было точно из дерева вырезано.
– Смелый, – кивнул Скрябин. – Али наоборот? Страшно ведь тебе, Тагайка, песий ты сын? Еще как страшно… Нешто! Потерпи немного, скоро страшно не будет. Ты крещеный, тебе в рай дорога открыта…
– Служилый! – окрикнул Лонгина Замятня, хмурясь тревожно. – Окстись! Образумься…
– Я при своем разуме, атаман, – полусотенный обернулся к нему, глядя из-под бровей. – А ты при своем будь. Не поспеем за беглыми – горе нам будет. А коли с каждым трусом будем лясы точить…
Не договорив, он выхватил саблю и одним движением, кругом себя обернувшись, рубанул вогула по лицу. Не вскрикнув даже, Тагай рухнул на колени. Красная, как рубин, кровь хлынула из рассеченного лица. Тяжелая сабля рассекла кость, почти разделив голову на две косых половинки. Пару сердечных ударов простояв на коленях, вогул рухнул навзничь – мертвый.
– Горе дому сему, – отчеканил Лонгин, Замятне в глаза глядя. – И бысть мертвым непогребенными, и живым – во скорбях.
Туман-озеро, огромное, точно море, встало перед войском. Рекой к нему не добраться было – Пелыма, по весне половодная, растеклась
