И тогда ударил колокол.
Его удар не нарушил тишины. Неслышимый, он заполонил собой воздух, толкнулся в нависшие низко тучи и пошел вниз, к земле, которая задрожала, принимая его в себя. Неистовая, сладострастная дрожь эта от земли передалась людям, свалив их с ног, заставив корчиться в невыразимой, томительной муке.
Матвей, Марк, Лука и Иоанн, четыре беглых угличанина, в неистовстве возносили хвалу – но не к небу воздевая руки, а припадая к земле, к черному пузырю холма, что дыбился и ворочался, как разбуженный в берлоге медведь. Сочась мутною влагой, мертвая земля расходилась широкими трещинами, и потоки болотного гноя клокотали в них, подобно ключам. С каждым мгновением холм вздувался, рос и с тем – распадался. Липкие комья катились по его склонам, неуклонно обнажая то, что веками дремало внутри.
Распрямив узловатые лапы, Оно поднялось, и потоки трясинной жижи стекали с него подобно водопадам. Мерзкий горб спины покрыт был во множестве похожей на сухие деревья порослью, что извивалась и шевелилась, точно змеи. Тренога с колоколом, разом укрепившись и выросши, вознеслась высоко, и почерневшая медь набата испускала неслышимый, но ощутимый густой звон. Четверо беглых, обвитые сплетением шевелящихся ветвей, оказались распяты в причудливых, глумливых позах. Плоть их, пронзенная и разорванная, питала неимоверного исполина, но глотки их надрывались в криках безумной, исступленной радости.
И чудовище сделало первый шаг. Огромной горою возвышаясь над бессильными в муке безумия людьми, оно переступило их, раскачиваясь и треща. Три жуткие ноги его кончались острыми козлиными копытами, а плоть напоминала перевитые меж собой древесные стволы. Между ногами омерзительным брюхом свисало слепление множества осклизлых коконов, в которых толкались, извивались, готовые проклюнуться, мерзостные чада. Лонгин глядел, как лопаются первые из них, как падают в грязь покрытые белой слизью младенцы – в сравнении с которыми меркли отвратительнейшие из демонов церковных книг.
– Имя тебе – Легион, – прошептал он в ужасе, глядя, как поднимаются на уродливых лапах чудовища, похожие на покрученные болотом деревья.
Затрещали выстрелы – кто-то, совладав с собой, стрелял в приближающуюся молодь. Принимая студенистой, неокрепшей плотью пули, чудища визгливо скрипели, трещали и в слепой ярости вытягивались к людям. Пороховой дым защекотал ноздри, на миг сорвав пелену безумия. Семен ухватил полусотенного, поволок, вызволяя из болота.
– Уходить… надо… – горячечным духом выдавливая из себя каждое слово, хрипел он. – Бежать…
Содрогалась земля под тяжкой поступью исполина. Падала в бурлящее болото молодь. Казаки и стрельцы бежали прочь, бежали, не разбирая дороги – и болото хватало их, засасывало в себя, давая слепой мерзости добраться до них, обвить, растерзать…
Семен вытянул Скрябина на гать, что от топота исполинских копыт ходила ходуном. Побрели, спотыкаясь. К ним примкнул Ерема, еще трое. Остальных не ждали, слышали только, как те кричат исступленно, неистово, не то в гневе, не то в муке. Не то в сладости.
Как ушли – и сами не поняли. Белесая мгла поднялась над Туман-озером, густая, как молоко, и только слышно было, как вдали глухо топочет великанша, как скрипят тоскливо ее чада.
– Не пошла за нами, – отирая со лба пот, шептал Ерема.
– Что же деется? – крестясь, бормотал Семен. – Наяву было али привиделось все это?
– Как есть наваждение, – вторил ему один из стрельцов. – Колдуны мороку нагнали, глаза застили. Кто не сдюжил – тот в трясине сгинул.
Выбрели к лагерю, встретив стрельцов с казаками, к бою готовых. Пальбу они слышали, но более – ничего. Ни звона колокольного, ни стон земли раздираемой, ни топот козлища…
– Снимай людей, Замятня, – впервые по прозвищу обратившись, сказал Скрябин. – Уходить надо, и скоро уходить. К реке идти, к стругам.
– Что случилось-то? – спросил атаман тревожно. – Что с беглыми?
Лонгин только головой покачал. За него Марфа ответила, которой, видать из сострадания христианского, кляп изо рта вытащили.
– Свершилось! Сбылось-среклось! Черно козлище со тьмою младых, восставши, на Русь идет! Славься, черна мать! Вовеки славься!!!
– Всем снаряжаться!!! – гаркнул Замятня. – К реке вертаем!
Ожил лагерь, засуетился. Никто не спрашивал, куда в ночь выдвигаться, как дорогу впотьмах искать. Хлопотно собирались, споро, иные – с молитвой на устах…
Солнце уж к закату клонилось. Густые сумерки саваном опускались на приумолкшую тайгу. Войско брело в молчании, сил на болтовню не тратя. Страх, разом их сковавший, словно обручами железными сдавил шеи людские, дыхание перехватил, колотым льдом потроха наполнил. Во встающих вдоль тропы кедрах чудилось им, как кто-то большой ворочается, тянется к ним, гнилушным деревом скрипя, глазами, как болотные огоньки бледными, сверкая…
Последние огоньки утонули в людском месиве, погребенные под смешением давящих друг друга тел. Тьма поглотила обезумевших, оставив только вопли людские, в которых замешались разом злоба и боль, мольба и проклятие.
Перед тем как пала тьма, Лонгин видел еще Замятню, что криком и затрещиной пытался вразумлять людишек. Видел, как толпа смяла его и поволокла за собой, как слепым валом заломила ему руки, выгнула дугой, а после заглотила. Потом уж он ничего не видел – его самого подхватило и поволокло, сковало по рукам и ногам, оглушило и ослепило…
