— Неужели дамы не оскорблялись? — Я притворно удивилась.
— Еще как, но отчего-то продолжали искать моего общества.
— К комплиментам добавлю еще и чрезмерное самомнение. — Мне хотелось улыбаться. Или во всем виновата магия ночи и усталость, что развязывают язык лучше рома с колой?
— Им с лихвой противостоят твои язвительность и нахальство.
В последней реплике сумеречного сквозила… нежность?
Так мы и проговорили с Дэном до самого рассвета. Болтали о ерунде: о вкусах и запахах, о дожде и тумане — в общем, обо всем том, что может стать темой для разговора двух абсолютно разных людей, которые не желают выдавать своих секретов, но никак не хотят закончить разговор.
Я перебралась на подоконник и сидела на нем, так и укутанная в плащ, подтянув колени к подбородку. Дэн же, чуть опершись о край откоса, смотрел на спящий город. А на светлеющем горизонте показалась алая полоска зари.
Это было последнее, что я запомнила, перед тем как все же провалиться в сон. Зато пробуждение вышло знатным. Под воинственный писк Энжи: «Вставай, а то опоздаешь!» — я убедилась, что утром лучше всего просыпается сахар мимо чашки, но никак не тот, кто лег часа полтора назад. Зато горячий чай взбодрил. Правда, пролитый на ногу, а не выпитый. Но, как говорится, в итоге важен результат, а не способ.
Дэниэль, со слов Энжи, ушедший, когда я отрубилась, зачем-то оставил у меня свой плащ, в котором я умудрилась уснуть. Крысявка, щелкая зубами, поведала, как феникс перенес меня с подоконника на постель и, прикрыв дверь, удалился.
На душе отчего-то потеплело.
Собравшись, я поспешила на таинственное «Органоведение», что значилось первой парой. Что-то мне подсказывало, что изучать мы там будем отнюдь не клавишно-духовой инструмент. Но как я ни прикидывала в уме, что же это за таинственная дисциплина, реальность оказалась далека от любых моих ожиданий.
Я успела сесть за парту до удара набата, знаменовавшего начало лекции. Когда же дверь отворилась, в аудиторию вошла магесса, высокая, прямая и какая-то тяжеловесная, несмотря на свою худобу. Одним словом — шпала. Тугой пучок волос на затылке. Прямая спина, на которую можно было равняться отвесу, яд в каждом взгляде, жесте, как у селекционной кобры, отличающейся повышенной удойностью, — в общем, милая до заикания особа.
— Приветствую, — бросила она, подходя к кафедре и раскладывая странные кристаллы. — Меня зовут лесса Ольриния Сейлид, и в течение года я буду преподавать у вас органоведение. Для тех, кто не знает, — эта дисциплина посвящена изучению мира через основные органы чувств. Итак, записываем тему нашего сегодняшнего занятия. Слух и способы распознания тональности детского плача.
Спустя два часа я вышла из аудитории, выжатая как лимон. Учебный процесс, построенный на принципе: прослушай десять записей вариации детского ора и запомни, какой из них просящий, какой — требовательный, какой принадлежит стукнувшемуся дитяте, а какой — тому, у которого режутся зубки… Эта какофония доконала мои бедные уши.
Я и подумать не могла, что у детского рева столько разновидностей! И каждая записана на отдельном кристалле. А если учесть, что мой музыкальный слух… Как бы поточнее выразиться… Не то чтобы его у меня совсем не было, но этот самый музыкальный слух могла охарактеризовать одна бабушкина фраза, оброненная ею после того, как однажды я три часа пиликала на виолончели: «Ну Ирочка, перестань! Купим мы тебе этот… айфин, айпед, в общем, ай какую дорогую заразу!»
Магесса Ольриния измывалась над нами как могла, но к концу занятия даже я отличала плач возмущенный, когда у малого отобрали игрушку, от плача обиженного, когда резвое дитя стукнулось.
Набат возвестил о большом перерыве. Магесса, попрощавшись, ушла, вызвав стойкое желание крикнуть ей вдогонку: «Приходите еще, после вас так хорошо!»
Курсистки же оживились: кто-то доставал бутерброды и яблоки, другие поглядывали за окно, намереваясь перекусить принесенным из дома в парке, пока на улице хорошая погода.
Я же пригорюнилась: за сонными сборами совершенно забыла о том, что сегодня у нас занятия до вечера, и все теоретические. А перехватить пирожок у уличной торговки не получится. Коробейников на территорию магистерии не пускали, а бегать за ворота и обратно — перерыв хоть и большой, но не резиновый. Денег же на столовую, где цены, рассчитанные на кошелек аристократов, не просто кусали обычных горожан, а норовили обглодать до костей, банально было жаль.
Желудок предательски громко заурчал, а я приготовилась стоически терпеть, стройнеть и оздоравливать организм целебным голоданием, когда услышала:
— Будешь булку? А то у меня большая. Я одна не съем.
Повернулась. Рядом с моей партой стояла кучерявая, как овечка, девушка. На ее пухлых щеках проступил румянец, что отдает в жженый сахар у смуглянок. В первые мгновения я почувствовала неловкость, но, руководствуясь принципом «глупая стеснительность еще никогда никому не помогала», отринула смущение.
— Спасибо. — Я с благодарностью взяла протянутый ломоть хлеба. — Меня Рей зовут.
