растерялась и минут десять стояла, не зная, что вообще делать (спрашивать «Алексея Ивановича»? – но это как-то глупо). Наконец из толпы выделился неброский человек и тихим вежливым голосом ее позвал:
– Валерия Дмитриевна? Здравствуйте. Вы, наверное, меня ждете, извините, пожалуйста…
Они долго шли в какой-то кабинетик, потом пришли – крошечный, с окном во двор, совершенно обшарпанный, безо всяких признаков хозяйской жизни – портретов, картинок на стене, предметов на столе, чашек или графинов, – «комната для допросов», догадалась она, в ней расположились и начали разговор.
Разговор был совсем странный.
Алексей Иванович был сухой, невзрачный мужчина, с залысинами, но с очень правильной литературной речью, совсем неприметно одетый, и единственной его важной внешней особенностью, по которой его даже можно было запомнить, была манера говорить – очень медленно и очень тихо.
Он начал разговор о выставке «Москва – Париж» в Пушкинском музее, буквально с восторгом – Брак, Пикассо, вы были, были, надеюсь? – спрашивал он ее, конечно была, отвечала Валерия Дмитриевна (теперь ее звали так) важно, и он принялся рассуждать о кубизме, говорить о картине «Герника», да, это потрясающая вещь, но, понимаете, ранний Пикассо, он как-то больше… ну вот… проникает в сердце, вы согласны со мной?
– А вы знаете, что Пастернак встречался с Пикассо в Париже? Во время конгресса антифашистов? Нет, вы не знали об этом? – торжествующе воскликнул он. – Конечно, еще до войны! О, это было очень интересно…
На исходе первого часа она сама спросила:
– Алексей Иванович, а, собственно…
– Ну да, ну да, извините… – как бы смутился он. – Давайте перейдем к делу.
И перешел.
– Валерия Дмитриевна, не стану скрывать, что нам очень нужна ваша помощь.
– В чем? – как бы удивилась она.
– Мы знаем, что у вас много знакомых, вы много общаетесь с людьми. И это очень хорошо. Ну и вот, среди них есть люди, которые нас очень интересуют… Скажу даже точнее, чтобы вы хорошо меня поняли, среди них есть иностранные граждане, граждане иностранных государств, которые нас очень интересуют…
– Вы кого-то конкретно имеете в виду?
– Да. Конкретно.
– А кого?
И вдруг Алексей Иванович отвел глаза – на секунду, буквально на секунду, и потом так же неторопливо вернулся к теме.
– Ну вы сами подумайте, кого я могу иметь в виду.
– Не знаю!
– Ну как же так, Валерия Дмитриевна, ну вы подумайте, вы же умный человек, образованный, творческий, много общаетесь с людьми, как мы уже выяснили…
– Не знаю, Алексей Иванович, ну честное слово. У меня очень много знакомых иностранцев!
– Да, и это хорошо. Но вы все-таки подумайте.
Она все время ждала, что он спросит про Пьера. А он все не спрашивал.
И тогда она поняла – Пьер был дипломатом, и по каким-то причинам, только «конторе» ведомым, Алексей Иванович не хотел или не мог первым назвать его имя.
Вот в чем была эта игра!
Поняв общий смысл, она быстро научилась правилам.
У нее были часики, простые, советские, фирмы «Заря», она посмотрела на них, выйдя с Лубянки, – разговор продолжался ровно семь часов.
Провела она их, собственно, как во сне – Алексей Иванович умудрялся все время кружить вокруг одного и того же места, не переступая указанной черты, не называя имен, но постоянно припугивая и поддавливая на Валерию Дмитриевну со свойственной ему ловкостью.
Это был какой-то гоголевский «Вий». И она боялась, что это жуткое полуслепое существо сейчас откроет веки и она больше не сможет сопротивляться.
Когда они оба уставали, он вновь начинал говорить о Пикассо, о выставках, кинофильмах, цитировать Пастернака, и это было хуже всего. Иногда он предлагал закурить, и это было все-таки по человечески. Когда он в открытую начинал давить, прибегая к каким-то ветхозаветным штампам, это ее даже трогало.
– Валерия Дмитриевна, ну почему, почему вы не хотите нам помочь? Помочь государству, помочь стране?
– Ну я бы, может, и хотела, – отвечала она. – Но как? Я не понимаю, о ком вы говорите.
