Превратности судьбы

немного развлекался. В основном все же просто подыгрывал, раненые бойцы хотели песен, и они у нас были. Под конец все же не сдержался:

Среди связок в горле комом теснится крик,
Но настала пора, и тут уж кричи не кричи.
Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
Как, шатаясь, бойцы о траву вытирали мечи,
И как хлопало крыльями черное племя ворон,
Как смеялось небо, а потом прикусило язык.
И дрожала рука у того, кто остался жив.
И внезапно в вечность вдруг превратился миг…

Черт, ну не хотел же… Блин, что я наделал! Ведь и раньше видел гитару, даже в руки брал, но сдерживался, ну нельзя высовываться, нет, твою дивизию, вылез, блин, Цой доморощенный. Прости, Витя, не хотел, но чьи еще песни достойны того, чтобы звучать в любые времена? Таких как ты по пальцам можно пересчитать. Что было в маленьком спортивном зале бывшей школы, превращенной в госпиталь, мне не передать. Мне в жизни приходилось видеть разную реакцию на музыку или определенную песню, но чтобы плакали все взрослые парни и мужики, что были тут в зале, а их тут по меньшей мере человек сто, да какое тут, больше, такого я не видел никогда. Я даже смог встать и уйти, тоже не скрывая слез. Меня никто не остановил, никто не окликнул, и это было очень хорошо. Меня, наконец, пробило. Спустя полгода жизни в другом времени меня так долбануло по мозгам, что я, честно говоря, засомневался, есть ли они, мозги-то. Я попал сюда, пошел со всеми на фронт, научился воевать, убивать, выживать, дружить и ценить, но… Я не отсюда. Мне только сейчас удалось понять, почему я так легко шел под пули, буквально лез на врага. До меня дошло – и я испугался. Испугался того, что больше не смогу, когда настанет время, вернуться на фронт. Мне было легко, потому что пытался просто применять знания, шел вперед, не думая, как делают здесь, а так, как делают Там. Здесь, когда путь перекрывает пулеметный дот, его пытаются и грудью закрыть, и целой ротой лечь, если нужно, но дать пройти другим, возможно, по твоему трупу пройти. А я поступал совсем не так. Где кто-то хотел броситься под пулемет, я просто искал удобную позицию и уничтожал прицельным огнем и пулеметчика, и тех, кто придет к нему на смену. Вместо того чтобы лечь под танк с гранатой, заставив ценой своей жизни остановиться смертоносную машину, я придумывал способ, как ее уничтожить, оставаясь в живых, и ведь получалось! Иногда люди на меня смотрели, не понимая, что я делаю, даже ругались, когда я, подстрелив одного фрица в ногу, спокойно дожидался, когда за тем придут товарищи, отстреливая их как зайцев. Для местных это дикость, бесчеловечность. А как на меня в первый день смотрел лейтенант Нечаев, когда увидел, что я подсовываю гранату под труп немца… Если в СССР есть специальный человек или целая контора, что отслеживает все непривычное, то… скоро за меня возьмутся. Через час примерно, когда я сидел на улице, дышал морозным воздухом через самокрутку, меня нашли.

– Слышь, сержант, это что такое было-то? – Капитан ГБ тоже присутствовал на нашем маленьком концерте.

– Что-то случилось? – как бы непонимающе спросил в свою очередь я.

– Ты что там с нами сделал? Все как один в слезы ударились! – А капитан-то и сам, видимо, всплакнул, вон глаза какие краснющие.

– Да нашло что-то, виноват, – спокойно ответил я.

– А что это за песня? Никто такой не знает, даже не слышали.

– Да паренек один стихи прочитал мне, там, в Сталинграде… – я опустил взгляд в землю. – Я просто попробовал музыку добавить, как, получилось?

– А как ты думаешь? Там все просто в ступор впали, как гипноз какой-то! Меня тоже пробрало. Я ведь здесь не всегда в тылу отсиживался. Воевал под Харьковом, был оперативником в одном полку, там ведь и повара воевали, хотя ты же сам там был, знаешь, о чем говорю. Здесь я оказался по ранению, да командование так тут и приказало оставаться, работы-то везде хватает.

– Я не помню, что было до Сталинграда. С головой что-то случилось после близкого взрыва, вроде как память отшибло. Доктора говорили, что это последствия тяжелой контузии, я имя-то свое только из документов узнал.

– Тяжело тебе пришлось, – кивнул капитан, – много вас таких попадается. Паренька танкиста видел с месяц назад, от вас привезли, из Сталинграда. В танке чуть не сгорел, чудом вылез, так все детство помнит, а после четырнадцати лет ничего, вот так.

– Дела-а… – протянул я.

– А паренька того, что тебе стихи рассказывал, надо бы найти, – вернулся к песне капитан.

– Боюсь, товарищ капитан, что его мы найдем, когда будем город заново строить, – вновь повесил голову я.

– Погиб, – не спросил, а именно констатировал гэбэшник.

– Ага, вечером сидели рядом, он стихи читал, что после боя написал, а утром его уже нигде не видно было. Куда пропал? Не знаю, хотя их взвод вроде в атаку ходил, наверное, там и сгинул.

– Ты хоть, как его звали-то, помнишь?

– Виктором вроде, фамилию не слышал. Там у нас иногда за день два раза состав взвода менялся. Не то что разговаривать, знакомиться-то перестали, не до этого как-то было.

– Да уж, боюсь даже представить. А ты почему медаль свою не носишь? – съехал на другую тему капитан.

– Так не знаю где она. Очнулся в санбате в каких-то лохмотьях, где моя форма, так и не узнал. Один из санитаров точно не знал, но предположил, что форма была испорчена, и ее наверняка выкинули. А уж где медаль, подавно не знаю.

– Да, я читал, тебя без сознания нашли, таким же и в санбат притащили. Ты очухался вроде только после операции.

– Что-то вроде того, – пожал я плечами.

– Я к чему про медаль, представление на тебя пришло. В смысле, мне доложили, что будет награждение, завтра скорее всего. Тут вас из тринадцатой