Доктор взял сосуд и поднес его к свету.
– Что ж, довольно чисто. – Он поставил сосуд на стол. – Ты искусан вшами и блохами, у тебя много старых ран, но в целом все в порядке. Никаких оспин. Утром тебя вымоют, подстригут волосы и ногти. Настоятельно советую кольцо спрятать, чтобы смотрители его не заметили. Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да, хорошо, – ответил я, поворачивая кольцо Уильяма камнем внутрь.
– Когда испражняешься, крови нет?
– Нет, насколько помнится.
– Хорошо. Тогда я возьму у тебя немного крови.
Доктор подошел к шкафу, достал серебряный тазик и нож. Знаком он показал, чтобы я сел на скамью. Доктор закатал мне рукав и развернул руку так, чтобы на нее падал свет из выходящего на север окна. И тут он заметил след от моего кровопускания.
– Как давно это было?
– Четыре дня назад.
Доктор ничего не сказал и сделал небольшой надрез на внутренней стороне руки, рядом с моим надрезом. Удерживая тазик, он отворил кровь, но текла она медленно.
– Подержи тазик.
Я подчинился.
– Ты знаешь, что они спустят с тебя шкуру, – сказал доктор, направляясь к шкафу.
– Мэр приказал двадцать плетей…
– Какое ханжество… – Доктор вытащил из ящика повязку.
– Вы так считаете? – удивился я.
– Посмотри на этот дом: он был построен так, чтобы никто не знал, какие ужасы творятся за этими стенами. Внешний мир считает, что все в порядке, но это истинный ад, где людей запирают и избивают, порют и порой убивают. Меня вызывали к мальчикам со сломанными ногами и к девушкам, тела которых были изувечены до неузнаваемости. У многих нет выбора – им приходится идти сюда, где они смогут получить еду и кров. Ты увидишь, сколько несчастных душ заперто в этих стенах. Здесь обитают мужчины и женщины, страдающие самыми ужасными психическими болезнями: они ведут себя нормально, но не могут справиться с некоторыми сторонами жизни – и они дерутся, совершают ужасные поступки или постоянно мучают себя. Отвратительно, что им позволяют брать с собой сюда детей: что вынесут отсюда юные души? Да, несомненно, это оплот ханжества!
– Но почему король это позволяет? Почему вы не обратитесь к его величеству и не расскажете, какие несправедливости творятся от его имени?
– Я объясню тебе, Саймонсон… – начал доктор и замолчал.
Он снял с головы все свои серебристые волосы и поправил тонкие пряди седых волос на висках и затылке. Голова его оказалась почти лысой. Доктор внимательно осмотрел локоны парика и стряхнул невидимую пыль, прежде чем снова надеть его.
– Ты видишь, мы от природы отвратительны и безобразны – по крайней мере, большинство. Представь старую кокетку с румянами и белилами на лице, вспомни мой парик. Мы храбримся и делаем вид. Разве это преступление? Разве преступно скрывать собственное уродство? Нет. Ложь не всегда дурна. Таково и общество. Среди нашего населения есть неприглядные и неприятные особи, которых следует исправлять или скрывать. В этом и заключено ханжество, но ханжество с хорошей миной. Оно делает жизнь проще – для большинства.
Доктор остановил кровь, велел мне придержать ткань и начал бинтовать мне руку.
– Доктор Хэллетт, мы все еще воюем с Францией?
– Конечно. Война идет уже три года. Почему ты спрашиваешь?
– Три года? Не четыреста лет?
– Понимаю, это может показаться вечностью, но, честно говоря, мы воюем с Францией время от времени – не постоянно. Мы воюем каждые девяносто девять лет. С французами воевали в тысяча триста сорок восьмом, тысяча четыреста сорок седьмом и тысяча пятьсот сорок шестом. С собственными соотечественниками, англичанами, воевали в тысяча шестьсот сорок пятом. А теперь, в тысяча семьсот сорок четвертом, снова воюем с французами. И я даже не сомневаюсь, что будем сражаться в тысяча восемьсот сорок третьем тоже. Только в этом году мы начали воевать с французами в Северной Америке, чтобы умерить их колониальные амбиции на этом континенте.
– А где это, Северная Америка?
– Восточное ее побережье находится в трех с половиной тысячах миль за Атлантическим океаном. И она тянется на три тысячи миль от побережья. Сиди спокойно, не дергайся!
– А что находится за Северной Америкой?
– Шесть тысяч миль Тихого океана.
– А дальше?
