ее записать, он либо не успел этого сделать, либо не захотел. Генри положил рамку на стол изображением вверх и вышел в коридор и бездумно направился в бывшее крыло общежития для мальчиков, впрочем, очень скоро и у его передвижений появилась цель. Из-под двери комнаты № 3 пробивалась тонкая полоска света.
– Генри? – Сората был удивлен. – Что… Хотя нет, просто заходи.
Он посторонился, и Генри вошел в комнату. Оглядел скудную спартанскую обстановку и сказал:
– Мы расстались. С этим покончено.
Сората не задавал вопросов, указал на кровать, и Генри послушно сел нее.
– Я давно должен был сделать это, понимаешь? Оборвать все разом. Так будет лучше. Но я оставил ее там одну, я чувствую себя скотиной. Но если я вернусь, потом сказать это еще раз будет сложнее. И ей будет еще больнее. Если я вернусь сейчас, то снова все испорчу.
Он замолчал, опустил голову. Щелкнул дверной замок.
– Тогда я тебя не отпущу, – просто сказал Сората. – Вырывать, так с корнем, да?
– Да, – помедлив, ответил Генри и провел ладонями по лицу. – С корнем.
Все будто навалилось разом – чувство вины, ответственность, страх, сожаления. Сделанное и не сделанное, прошлое и нынешнее. Генри висел в воздухе и никак не мог достать ногами до земли, чтобы снова почувствовать уверенность.
– Что, если я не смогу?
– О чем ты? – Сората подошел к окну и плотнее задернул шторы.
– О тебе. Что, если я все-таки окажусь слабее, если не смогу тебя защитить?
– Кажется, мы уже обсуждали это, – Сората не стал садиться напротив, как это уже когда-то с ними бывало, а пристроился рядом, на кровати. – Ты пытаешься взять на себя все. А это неправильно. Ты не выдержишь. Не потому, что ты слабый, а потому что ты один.
– Я не хочу быть один, – тихо признался Генри, – но у меня не получается иначе. Люди… Они другие, я не могу стать просто одним из них.
Сората пошевелился, скрипя пружинами матраса, и Генри почувствовал в полумраке, как его ладони касается живое человеческое тепло.
– Ты пробовал говорить это кому-то еще, кому-то, кроме меня? Может, Кейт?
Генри покачал головой.
– Я… я не могу, – он и сам удивлялся этому. – Когда она смотрит на меня, в ее глазах отражаюсь не я, а тот Генри Макалистер, которого она для себя выдумала. И если я начну говорить то, что думаю на самом деле, это образ расколется и поранит ее.
– Ты ее любишь?
– Нет.
– А любил?
Генри задумался. Его представления о любви были весьма расплывчатыми, и в какой-то степени он испытывал это чувство лишь по отношению к одному человеку в мире. Но ведь Сората говорил о другой любви?
– Наверное, да. Какой это теперь имеет смысл?
Сората пожал плечами.
– Да никакого. Просто мы так увлеклись тайнами и опасностями, что перестали видеть друг друга. Других людей. Какой твой любимый цвет, Генри?
– Любимый цвет? – он так удивился, что даже не сразу смог ответить. – Синий, я думаю.
– А мой белый.
– Мы все еще так мало знаем друг о друге.
– Точно, – Сората улыбнулся, и улыбка проникла в голос. – Завтра я могу умереть, или все мы умрем, или все выживем и уберемся с острова. И я хочу, чтобы мы ценили отведенное нам время.
Единственный включенный торшер на длинной ножке испускал рассеянный мягкий свет, лишь самым краем касающийся кровати. Убаюкивающий шорох дождя за окном. И тепло. Генри чувствовал его внутри себя и знал, кого за это благодарить.
Засиделись до самого рассвета. Дождь уже отшумел, дом давно погрузился в сон, а они все разговаривали и разговаривали, как в последний раз, и все никак не могли наговориться.
– Если я медиум, – рассуждал Сората, – то почему я не вижу духов, как ты? Это нечестно, они меня видят, а я их нет.
– Откуда мне знать, – пожимал плечами Генри. – Я не медиум и не могу впускать души в свое тело, как ты.
– Я ведь был одержим этим существом? Ты, правда, изгнал его с помощью обычного омаммори?
Генри отдал его Сорате и велел носить с собой днем и ночью. Признаться, он считал, что дважды этот трюк не сработает, но все же лучше, чем ничего.
– Я не успел как следует это обдумать. Фишер направлял на меня твой пистолет, между прочим. Но да, ты был определенно под чужим контролем.
