как тяжко было бы после этого их отцам во враждебной Америке – можно только догадываться…
– Ну, поймал кайф? – первым делом спросил Махан вернувшегося жить дальше Генку.
Тот держался за горло и молчал.
Даньке не требовалось подобными безобразиями удерживать внимание приятелей.
Несколько дней назад, 13-го мая, на Радоницу, когда отсталые люди, слегка отдохнув от недавней Пасхи, опять начинают верить в Бога и почитать померших, Махан и Данька наглядно продемонстрировали, какими разными путями они достигают своих целей, даже если эти цели практически одинаковы. Махан с самыми верными адъютантами из клуба сынов чекистов полдня таился за м
Вперегонки с Маханом таились и поселковые пацаны. Все они ожидали, когда захмелевший люд покинет родных покойничков, оставляя малолетним налетчикам по яйцу, куску уже подсохшего с Пасхи кулича и рюмке самогона на каждой могилке. В то же самое время Данька верхом на Угуче и в сопровождении вечно затерханного пятиклашки по прозвищу Ушастый молча прошли вдоль могил, приостанавливаясь перед фотографиями померших поселян. Им и говорить ничего не приходилось: хорошо пьяные родичи покойных вперебой совали в сумку на Угучевом плече куличи, яйца и всякую вкусную снедь. Ушастый только успевал оттаскивать полную суму в заросли и заново появляться с пустой. Самогона им, конечно, не наливали, но потом, когда Махан (как и его соперники) с трудом осиливали третью-четвертую могилку, давясь куличом и не в силах уже на дух слышать запах самогона, Данька неспешно и деловито сливал стаканчики в заранее припасенный пятилитровый бидон – один за другим. Завуч Раиса Николаевна еще с неделю бросалась с жальбой ко всякому согласному наново послушать: «Зусим новый бидон… Муха еще не долблась… Намедни купила – ажно рупь пятнадцать… Помыла и опрокинула на забор, каб сохнул, и на минуточку всего отвярнулась – на секундочку одну – нету… Я точно говорю, это нездарма: сначала Чернобыль этот, потом бидон… Это какая-то специальная банда вредителей…»
Завучев бидон, полнехонький самогоном, Данька чуть ли не на следующий день продал директору поселковой бани, выцепив того из бесконечной очереди в винный отдел продмага. Данька понимал, что этот мелкотный начальник ничего плохого ему не сделает – вокруг ведь сплошная борьба за трезвость, и самогон покупать очень неправильно… Махан, прознав про всю эту операцию, только завистливо протянул: «Во жиды-ы-ы!.. Во дают!» Ну а собранной Данькой пасхальной едой вся школа лакомилась дней пять – сам-то он ел дома, и для него эта операция была вполне бескорыстным приключением.
К слову сказать, завуч, надоевшая всем со своим бидоном, хоть и пальцем в небо, но случайно попала рядом. Была банда. Разумеется, к Чернобылю она никакого отношения не имела – работала исключительно по школе и поселковым дворам. Организовал эту мобильную группу неугомонный Данька, но как бы он ее обтекаемо и романтично ни называл, была это самая настоящая банда и промышляла она воровством, правда мелким.
Доведавшись, в конце концов, про Данькину шайку, Махан с неизменным «Подумаешь!» взялся сам за ремесло благородного разбойника, но был выловлен в учительской в первом же своем налете. Когда уже стало очевидно, что его вот-вот заметят, Махан даже зажмурился. В страшных снах эта уловка иногда помогала: ты не видишь и, стало быть, тебя могут не увидеть. Здесь не помогло. Поимщики сначала обрадовались – появилось объяснение всем мелким пропажам, но Махан так искренне наплел про двойку в журнале, которую он хотел стереть – так это было нелепо, никто не стал бы так нелепо врать, так чисты были его набухшие слезами глаза и так пусты его карманы (Махан попросту не успел), что легче было ему поверить. Отпустили почти без последствий – подумаешь, учительскую вымыть… и коридор… и сортир…
После неудачного опыта самостоятельного хищения чужой собственности Махан вступил в Данькину банду и радостно подхватывался исполнять дотошные Данькины планы по очередному набегу…
Воровать у взрослых – не грех. Это как воровать у угнетателей. Это не воровство даже, а восстановление справедливости. Исключения составляют те места, где ты свой – твой дом или где тебя приняли и привечают. Там воровать – это крысятничать. Так одинаково понимали и детдомовский Махан, и домашний Данька.
Они вообще были во многом похожи ухватками и более всего – вечной неугомонностью. Угуч даже на полном серьезе предполагал, что они потерянные во младенчестве родные братья и сами не знают про это. Но Угуч и не собирался их просвещать, потому что тогда вместо него при Даньке будет жить Махан, а этого Угучу совсем не хочется…
Главное, чтобы другие не догадались про то, о чем знает Угуч. Учителя вот тоже почти одинаково ненавидят Даньку и Махана. Правда, за разное: Махан вызывал дикое раздражение своими кривляниями и гримасами, а Данька вдруг ни с чего особенного начинал спорить, доказывать свою правоту, и не было никакой возможности поставить его на место.
«…возмутительно. Да если настауник и ошибся ненароком – твое дело молчать в тряпочку и не вякать. Не смеет всякая недоделка ронять авторитет педагога прямо в классе при всем честном народе. Как можно не разуметь таких простых вещей!..»
Данька не разумел. Он даже устроил сердечный приступ своей классной руководительнице географичке Алевтине Николаевне по прозвищу Два Глобуса.
