кипятком овсяные хлопья «Геркулес», претендующие на гордое звание «каша». Нормальная каша на молоке, с сахаром и сливочным маслом, не говоря уж о какой яичнице с помидорами и луком, для них теперь очень большой праздник.
Был и другой факт, который огорчал Макса гораздо сильнее скудости меню. Это составляющее теперь их рацион чёрт знает что, Стася покупала на свои деньги, а сам он с их первого дня сидел без копейки. Денег не хватало даже на дешёвые болгарские сигареты, и они курили «Беломор». Блок папирос, десять перетянутых полоской бумаги пачек Макс дня три назад нашёл в кухонном шкафчике оставленной ему на лето квартиры. Кроме сигарет в шкафчике обнаружилась едва початая двухлитровая банка спирта. Её он тоже прихватил на девятый, имея в виду прежде всего калорийность продукта — пить спирт хоть в чистом виде, хоть в разведённом, Максу было противно.
Перетаскивая припасы наверх, он в который раз припомнил себе так неразумно потраченные пятьсот рублей аванса. Розы, понятное дело, засохли, и Стася развесила их на лоджии, соорудив оригинальные, но совершенно бесполезные (так после очередной порции салата из прелой капусты подумалось голодному Максу) в плане питательности шторы. А сигарет, бананов и шоколада им хватило всего на один день красивой жизни, которую всё активнее рекламировали по телевизору.
Пересчитав деньги, Марат тепло поблагодарил Макса и поделился планами:
— Сейчас к Майклу, наличку ему сдать, чтоб папик на завод безнал заслал на новую партию, ну, а потом обмыть выручку надо. Ты со мной?
Максиму хотелось ответить, что он предпочёл бы получить свою зарплату прямо сейчас, в менее, так сказать, торжественной обстановке. Очень уж ему не терпелось пробежаться по магазинам, чтоб вечером порадовать Стасю хорошим ужином. Но сказать об этом он постеснялся и принял приглашение.
Вечером в «Кенгуру» Макс любовался, как красиво Марат тратит деньги. Сначала он радовался каждому широкому жесту своего работодателя, гордясь сопричастностью к празднику. Кроме того, он был уверен, что наблюдаемый разгул — пиво ящиками, купленная у бармена из-под прилавка за три уличных цены водка, цыплята табака и по пачке «Мальборо» на каждый стол — доказывает одно: сделка прошла удачнее, чем ожидалось, стало быть, не исключено, что он получит больше пяти процентов. Только в десять вечера, когда Марат заплатил бармену за второй и последний час продлёнки, ни словом к этому моменту не обмолвившись о зарплате для своего работника, Максим понял, что денег ему не видать, и начал пить водку.
«Нет, ну а на что тут обижаться, сам виноват, — уговаривал себя Макс, — сам эти проценты навыдумывал, с Маратом ведь разговора про долю не было. Правда, про джинсовый костюм был, а его ведь на ту пятихатку не купишь… С другой стороны — ну какой костюм, какая сейчас, в моём-то положении, доля? До сих пор не в стройбате, сыт, пьян, курю „Мальборо“, в таком месте пью, с такими людьми, с таким другом — я ж два месяца назад, как первый раз сюда вошёл, и мечтать не мог». Макс махнул из тонкостенного стакана граммов сорок или пятьдесят, запил из бутылки пивом и поморщился от наимерзейшего сладковатого привкуса: пиво оказалось смешанным с водкой.
Он приложился к нескольким бутылкам в поисках чистого пива и не нашёл его. Макс ругнулся в адрес той гниды, которая зачем-то долила водки во все ёмкости с пивом, и продолжил оправдывать работодателя: «Да, а Марат и не обещал зарплату; обещал подкармливать и денег подкидывать, причём, сказал „немного подкидывать“, и я радовался, помню же, как тогда радовался, разве что до потолка не прыгал, как радовался, что работа есть. Пятихатку он, как пиво отвезли, выдал, это даже больше, чем немного. В общем-то, всё по-честному получается. А к осени раскрутимся посерьёзнее, вот там и про долю поговорить можно будет».
Уговоры помогли ненадолго. Стоило вспомнить о Стасе, как ему снова становилось тошно. Конечно, Макс не рассказывал ей об ожидавшемся сегодня доходе — хотел удивить. Но он так живо и так долго представлял, как вернётся в их квартиру на девятом с рюкзаком еды и даже с небольшим непрактичным букетом, что теперь чувствовал себя треплом, которое обмануло девушку. С каждым новым глотком он всё стремительнее терял человеческий облик, понимал это, и, пытаясь заглушить вызванный этой осознанностью ужас, пил ещё. Вскоре он до того погано опьянел, что готов был завыть от стыда не только за своё нынешнее состояние, но и за сам факт своего существования.
«Да заткнись ты, я знаю, что я ей ничего не обещал! — спустя несколько порций орал Макс на продолжающий его уговаривать внутренний голос. — Но я ещё знаю, что она этого ждёт, она должна этого ждать, то есть должна верить в меня, и ждать, а я должен нас кормить. Ей же только пальцами щёлкнуть, она с золота есть будет, а она меня терпит и этой капустой прошлогодней со мной давится. Кстати, зачем она меня терпит? Это же из жалости, ясно, что из жалости, или связалась по глупости, а теперь совесть не позволяет, ну так нах… й мне её жалость не сдалась вместе с совестью!»
Сквозь эти оглушительные слова в сознание просочилась еле слышная «Love To Hate You». Он выскочил танцевать, и в ту же секунду какой-то невидимый (но, судя по силе, — огромный) соперник поймал его на борцовский приём «мельница», больно воткнув головой в пол. Стало темно. Когда свет снова включили, Макс увидел себя стоящим в центре общежитского туалета. По правой от него стене шёл ряд тесных разваливающихся кабинок с унитазами внутри, а слева, около окна, на возвышении, напоминавшем о тронном зале, располагалось белоснежное биде. Вид надменный и дерзкий биде придавали не только постамент и несовместимая со здешним антуражем белизна, но и тот факт, что рядом с ним не посмел встать ни один из местных плебеев — коричневато-жёлтых от въевшейся мочи унитазов, хотя штук пять-шесть вокруг биде могло поместиться запросто. В таком богатом контексте лежавшая в биде смердящая куча воспринималась как нечто, призванное поставить этого гордого выскочку на место.
Заметив биде, Макс решил, что случайно зашёл в дамский, и даже успел огорчиться грубости нравов, царящих среди местных барышень. Но два
