На выходные его отпустили домой. В субботу днём он сыграл несколько матчей за сборную ДЮСШ[44] на экспресс-турнире по зимнему футболу[45], а вечером восхитительно напился вкуснейшей местной «Старорусской» в компании отца, который сменил гнев на милость, и заехавшего в гости дяди-москвича. Дядя переживал не то третью, не то четвёртую молодость, и в настоящий момент крутил любовь с дамой лет на пятнадцать моложе себя. На малую родину дядя приехал один, оставив новую пассию без присмотра в активно обзаводящейся ночной жизнью и прочими соблазнами столице. Эта ситуация его сильно волновала: после каждой бутылки он шёл к телефону и начинал признаваться в любви, ревновать и проклинать с такой бешеной страстью, что Макс, который сперва усмехался, недоумевая, как это почти в пятьдесят можно испытывать что-то подобное к женщине, которой, страшно представить, минимум тридцать, вдруг позавидовал. Чтобы утешиться, он прокрутил в голове финал песни «Адо» — «любимый напиток — сок, любимая музыка — рок, ах, просыпайтесь скорее, идёмте со мной». Однако на фоне дядиного вулкана песня показалась ему подделкой, тусклой и ненатуральной имитацией чувств. Не веря в догадку, он бросился в комнату и воткнул в магнитофон кассету с «Innuendo», к которой не прикасался с момента побега от Станиславы.
сказал Фредди своей девушке под гипнотическую пульсацию баса и барабанов в «Ride the Wild Wind»[47]; звуковая волна подхватила Макса, и унесла его в тот вечер, где он, влюблённый, взлетал на девятый этаж после чертовски удачного дня, и где открывалась дверь, за которой его ждала Станислава с забранными в хвост рыжими волосами.
Он едва не завопил от восторга, поняв, что снова влюблён. Рванул к телефону, чтобы немедленно сообщить эту радостную новость Станиславе, через мгновение с досадой вспомнил, что у неё телефона нет, резко развернулся и в один прыжок оказался у письменного стола, где следующие полчаса пытался начать письмо, но так и не смог продвинуться дальше трёх восклицательных знаков, порвавших бумагу после слова «Станислава». Потом он схватил скакалку и восторженно взмывал к потолку под снова полюбившийся ему «Innuendo» до тех пор, пока его держали ноги.
«Старорусская» вышла вместе с потом. Вслед за водкой испарилась и восторженность. Макс вспомнил, как они расстались. «Never say never again. Keep smiling! Bye, see you later[48]! Тьфу, вот, блин, что на самом деле тошно и ненатурально, и дёшево, а не она, она-то как раз…», — вздохнул он, мечтательно закатив глаза. И тут же ужаснулся, представив, что мог спьяну осчастливить Стасю новостью типа «снова, дескать, влюблён, ну, и готов, собственно, принять то, что вы, насколько помню, предлагали мне летом».
Он выбросил листок с тремя восклицательными знаками после её имени и написал Станиславе совсем другое письмо, в котором восклицательный знак ему не понадобился ни разу.
«Твоё письмо — это взлёт, он прекрасен, —
Поэтому если ты пожелаешь быть моим другом (а, я думаю, ты пожелаешь), я буду очень этому рада.
Слова о ничтожестве, усиленные таким недвусмысленным отказом, вызвали взрыв негодования. Однако последовавшее через строчку предложение стать другом обезоружило Макса, и он снова начал надеяться.
«Может, про дружбу она не в прямом смысле написала, а для того, чтоб побольнее вышло. Сам же ей Ремарка цитировал, „Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец“, вряд ли она забыла, — думал он, — Должна же она была сначала отомстить за лето. Но она же видеться не отказывается, вот
