деньгам не потянули. Вот такая для тебя, чёткого пацана, информация, — на этой фразе Васильев резко сменил регистр и произнёс её очень жёстко. — А дальше, Олежек, сам думай. Тебе жить. Ну, или нет, там уж как у тебя получится, — нехорошо улыбнулся Васильев.
Увидев тогда страх в глазах Орленко, Макс успокоился и начал спать по ночам. «Вряд ли такой тип готов жизнью рискнуть, чтоб наш блеф проверить. Да и откуда ему знать, что это блеф: он-то нас не смог найти, а вот мы его разыскали. Так что он, скорее, другую наводку для бандюков будет искать, безопасную», — рассуждал Максим, продолжая, впрочем, ночью держать гладкоствол с картечью на полу у дивана.
А через несколько дней после визита к Орленко из Москвы докатился слух, будто квартиру их главного столичного партнёра расстреляли из гранатомёта. На предложение Макса помянуть знакомца Васильев ответил отказом. «Я лично ни в чём не уверен, — сказал он. — Деньги у них были, а про инсценировку Федя давно болтал. Говорил, есть у них в столицах такая услуга, типа эксклюзивная — фальшивые похороны. Свидетельство о смерти, могила с памятником, всё серьёзно, короче. За большие бабки могут даже автокатастрофу или поджог организовать, ну, или просто заметку о происшествии в газете тиснуть. Помню, Федя никак решить не мог, сколько родственников предупреждать. Много нельзя — кто-нибудь наверняка проболтается, мало тоже плохо — скучать по ним будешь, да и расстраивать людей не хочется. Ладно, чего бы там у них на самом деле ни случилось, для нас новости по любому хорошие — если это правда, то Феди — как минимум официально — больше нет. Значит, тема с долгами москвичей для нас закрыта».
За воспоминаниями Макс не заметил, как уговорил полбутылки «Абсолюта». От водки он расслабился и поддался давно не проявлявшейся привычке — стал с наслаждением тосковать по любви, которая непременно случится с ним в будущем. Выпив ещё, Макс пожалел, что это сладкое, с привкусом лёгкой горечи, чувство не имеет в данный момент достойного объекта. Он очень давно не влюблялся с надеждой на взаимность, а уж вероятность влюбиться сейчас, как ему казалось, вообще равнялась нулю — чтобы влюбиться, он должен был сначала поверить, будто у него есть шансы. А какие шансы могут быть у человека без жилья, без профессии и с доходом в 100 долларов в месяц? Едко усмехаясь, Макс налил очередную рюмку, как вдруг в тихонько мурлыкавшей магнитоле зазвучал «Queen». Вот тут-то его и накрыло.
После волшебных звуков «These are the days of our lives»[67] объект для томящегося внутри чувства возник сам собой. Только нашёлся он не в будущем, а в прошлом, и ни с какими надеждами на взаимность связан не был. Несмотря на опьянение, Макс отлично понимал, что у них со Станиславой ничего больше не будет. Он не собирался пускаться в очередное путешествие по уже знакомым ему граблям; он не хотел снова её добиваться и снова переживать из-за её равнодушия. Сейчас ему вполне хватало упоительных, сладких, но с лёгким привкусом горечи, воспоминаний о первой фазе их романа, где были и обоюдное влечение, и волнующее ожидание, и полная взаимность. Те дни казались теперь сказкой, которая (и вот это было горько) никогда не повторится. А в сказке не могло быть ни жизни впроголодь, ни заблёванного спьяну паласа, ни папирос с наркотиками, ни равнодушного бесстыдства героини, ни полового бессилия героя, ни похоронившей когда-то надежду на возвращение в сказку реплики: «Фредди умер, а меня позвали на свидание в гостиницу и даже трахнуть не могут».
Прошлое было прелестно тем, что всё в нём уже произошло — и хорошее, и плохое. С одной стороны, эта завершённость не давала шанса исправить что-либо плохое. С другой — жизнь в прошлом не заставляла изнывать от неопределённости в ожидании никак не желающего случаться хорошего. При этом всему хорошему, которое уже случилось, прошлое гарантировало стопроцентную сохранность. Хорошее было скрупулёзно подсчитано, тщательно оприходовано и помещено в банк памяти под баснословные проценты, которые позволяли жить на них, не трогая капитала. А вот за хранение плохих воспоминаний в том же банке драли втридорога.
Нет, Макс отлично помнил всё, что два года назад разрушило его отношения со Станиславой, но когда он вспоминал о неприятном, память выдавала ему набор сухих фактов, от которых он легко отмахивался. «Ну да, я помню, что она тогда постоянно зависала у друзей своего брата и даже пару раз курила с ними анашу, и это, кажется, мне не нравилось, я, стыдно сказать, дико ревновал и злился. Но вот если спокойно подумать, что в этом такого уж страшного, кроме моей глупой ревности? То, что она была собой поглощена и мной как-то не особо интересовалась — так я тоже больше о своих проблемах тогда думал. Может, кстати, ей тоже казалось, будто я ей должного внимания не уделяю. Про то, как меня разочаровывала эта её нарочитая экстравагантность и пение фальшивое вообще смешно говорить, она же на три года младше, и это всё ведь скорее для умиления повод, а не для разочарования. Ну, а письма с намёками, что я ничтожество, и то позорное свидание в гостинице — это всё уже потом было, когда я сам всё испортил, это просто месть, в этом я сам виноват», — думал он.
В общем, память наотрез отказывалась окрашивать воспоминания о каких-то неприятных фактах столь же неприятными эмоциями. А когда он
