– Пива здесь не подают?
– Какое пиво, бро?
– Светлое. Любое светлое.
– Ну ты даёшь! Ты ещё киселя спроси…
Встречу М’беки назначил на фестивале пальмового вина. Мол, последний день радости, без вариантов. Понимая, что хочешь, не хочешь, а пить придётся, военный трибун оставил арендованный всестихийник на стоянке, взял аэротакси – и за двадцать минут до назначенного срока уже стоял на северной окраине Хунгакампы, за парком, любуясь угрюмой облупленной семиэтажкой, похожей на жертву войны. Организаторы фестиваля, те ещё креативщики, отвели под мероприятие аутентичную копию завода докосмической эры, остановленного за недостатком средств. Заброшенность, разруха, трещины бегут по стенам. Серый, весь в щербинах бетон. Из оконных рам торчат осколки стекла. Главный вход был наглухо заколочен, входить пришлось со двора, протиснувшись между высоченной кирпичной трубой и ограждением из железной, местами проржавевшей сетки. В здании гуляли сквозняки. На лестнице под потолком висел музейный экспонат – древний мотоцикл с одним колесом. Второе колесо валялось прямо на ступеньках. Чтобы пройти под мотоциклом, не расшибив лоб, Тумидусу пришлось согнуться в три погибели. Он поднялся на третий этаж – сюда вели указатели, тоже допотопные, в виде фанерных стрел – спотыкаясь, выбрел по тёмному коридору в следующий двор, уже внутренний, и оглушительно чихнул.
Запах, а вернее сказать, штын здесь стоял одуряющий.
– Будь здоров, бро!
М’беки вывернул из-за голограммы, изображавшей кея Ростема IX в момент коронации. Что здесь, на Китте, делает царствующая особа Хордада, Тумидус не знал, но напротив кея приплясывал мелкий, чёрный как вакса живчик с пленочным фотоаппаратом – твою ж мать! настоящий раритет! – и снимал в обнимку с безропотным Ростемом любого желающего. Голограмма при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не голограммой, а пластиковым манекеном, наряженным сообразно моменту. К слову сказать, сам М’беки, обычно предпочитавший шорты и цветастые разлетайки, сегодня вырядился щёголем: костюм-тройка, галстук, подтяжки, шляпа-котелок, тёмные очки. Костюм, правда, был ярко-малинового цвета, галстук – сиреневым, оправа очков – желтой, а подтяжки киттянский антис нацепил поверх жилета, такого куцего, что из-под него на животе торчал пузырь шёлковой рубахи.
– Держи, не роняй!
В руке Тумидуса возник бокал, к счастью, чистый и пустой. Пустым бокал оставался недолго – М’беки, не зря носивший прозвище Акула, поволок жертву вдоль торговых рядов. В павильонах, таких узких, что продавцы еле помещались между двух стен, наливали всем желающим, выкрикивая наперебой:
– Огуро!
– Нсамба!
– Матанго!
– Нсафуфуо!
– Мнази!
– Пойо!
Военный трибун и глазом моргнуть не успел, как выпил, а потом выпил ещё. И, кажется, ещё. От частого употребления пальмовое вино – пенистая кислятина – лучше не становилось, но организм начинал смиряться с насилием, и блевать тянуло не так сильно. Тумидуса хлопали по плечу, одобряли, поощряли. Не только Думиса М’беки, но и прочие вудуны вырядились на фестиваль в стиле «вырви глаз», в отличие от военного трибуна, одетого в форму помпилианских ВКС. Поначалу Тумидус чувствовал себя белой (во всех смыслах) вороной, но скоро понял, что различие в одежде не мешает торжеству дружелюбия. Он даже не очень разозлился, когда пузатый громила взял поносить его фуражку, взамен поделившись своей разлапистой панамой.
В конце концов фуражку вернули, и ладно.
Папа перезвонил, думал Тумидус. Папа перезвонил, как и обещал. Мы поговорили, и теперь, клянусь, я готов вытерпеть что угодно. Пусть хоть вином травят, хоть на куски режут. Лишь бы М’беки объяснил, что у них тут, гори они огнём, происходит. А М’беки объяснит, трезвый или пьяный, я из него объяснение клещами вырву…
– Иди сюда!
Военный трибун оттащил молодого антиса в сторону – туда, где на открытом огне пеклись рёбра какого-то животного, по всей видимости, тоже взятого из музея. Здесь было просторнее, и стояли две свободные лавки.
– Садись!
Вопреки ожиданиям, М’беки сел без возражений.
– Папа с тобой связывался? – спросил Тумидус.
– Ну, связывался.
– Приглашал?
– Ну, приглашал.
– Ты пойдешь?
