Отщепенец

Смерть стояла у него за спиной. Смерть чесалась у себя в промежности, как делают все смерти этого мира, потому что дурно воспитаны и редко моются; смерть чесалась, кряхтела и ждала, когда же Нинки-Нанка возгласит: «Пора!» Услыхав заветное слово, смерть замахнулась кремневым топором, желая размозжить Нинки-Нанка его бритый, его складчатый затылок. Топор смерти размозжил множество затылков, больше, чем вшей на бродяге. Но в этот раз топор взвизгнул от бессилия, ибо могучий Нинки-Нанка был не только могуч, но и быстр – во всяком случае, быстрее какой-то дурно воспитанной смерти.

Выйдя из малого тела в большое, антис молнией ринулся в чёрное небо, и смерть с завистью проводила его взглядом. И все, кто пил вино во дворе дома, с завистью проводили взглядом улетевшего Нинки-Нанка – ведь им, когда смерть встанет у них за спиной с кремневым топором в руках, ни за что не удрать от топора в чёрное небо. Не удрать, да, никому не удрать – кроме могучего Нинки-Нанка, а также слепого Лусэро Шанвури, которого ещё никто не звал Папой, и троицы иных антисов, чьи имена мы знаем, но вам не назовём.

Если антисы-провожающие и отстали от Нинки-Нанка, то совсем чуть-чуть. Догнать его не составило труда. На орбите Китты, райского курорта и кромешного ада, нет, за орбитой Китты, чтобы не привлекать внимания диспетчеров и звездочётов, друзья окружили слабо пульсирующего Нинки-Нанка. Они видели его так, как умеют видеть только под шелухой – у могучего Нинки-Нанка было тело крокодила, больше любого крокодила на свете, голова лошади, больше любой лошади на свете, и шея жирафа, длинней, чем у любого жирафа на свете. Нинки-Нанка был страшен для врагов, но это время минуло и нареклось прошлым. Нинки-Нанка был прекрасен для друзей, но и это время минуло, назвавшись прошлым.

– Горе! – воскликнем мы, и будем правы.

Нинки-Нанка пульсировал всё реже. Мощь его расточалась, связи делались тонкими-тонкими, как паутинки. Местами они рвались, и трое антисов постарше знали, что происходит, и грустили, и ждали наготове, поскольку это были не первые проводы, в каких они принимали участие, ждали и надеялись, что их готовность не понадобится. Знал, что происходит, и четвёртый – Лусэро Шанвури, впервые присутствующий на проводах. Он знал, ибо ему объяснили, чего ждать, и был наготове, ибо его предупредили заранее, и надеялся, что его обманули, зло подшутили над слепым карликом, каким родился Лусэро, и над пауком-гигантом, каким Лусэро виделся в большом теле. Сказать по правде, мало кто осмелился бы шутить с грозным чудовищем, но чувство юмора – самое безбашенное чувство в Ойкумене, с него станется.

Нинки-Нанка умирал. Здесь, в космосе, не было смерти с кремневым топором, здесь никто не чесался в промежности, демонстрируя звёздам дурное воспитание, но и в космосе живое живёт, а мёртвое умирает. Друзья и близкие на Китте, во дворе дома, где пахло вином, грустили о том, что Нинки-Нанка ушёл навсегда, и радовались, что там, наверху, он ещё идёт и будет идти вечно. Друзья и близкие горевали о том, что Нинки-Нанка потерял к ним интерес – и ликовали, что новые интересы Нинки-Нанка огромней горы и непостижимей женских капризов. Но друзья, взлетевшие в космос бок-о-бок с Нинки-Нанка, ясно понимали, что весь новый интерес Нинки-Нанка свёлся к одному, как клинок сходится к острию.

Умерев, вернее, недоумерев в малом теле, Нинки-Нанка изо всех сил старался умереть в теле большом, и не мог, потому что хотел жить.

Антис не живёт частями. Без малого тела не существует большого. Ничего большого не существует без малого, это закон мироздания. Чтобы скрутить большой кукиш, нужны маленькие пальцы. Пальцы разжались, кукиш распался, и Нинки-Нанка умирал, умирал, умирал – он очень старался умереть до конца, но у него не получилось.

Издав трубный рев, монстр с телом крокодила, головой лошади и шеей жирафа ринулся назад, во двор дома, где грустили и ликовали земные друзья. Нинки-Нанка спешил вернуться в малое тело, в дарованную при рождении уютную раковину из белковой плоти. Он страстно желал удостовериться, что малое тело до сих пор существует, живёт, а значит, жив он сам, жив по-настоящему. Не разум, но инстинкт самосохранения гнал его в то место, нет, в тот миг, когда топор взлетел, но ещё не опустился на затылок, а значит, жизнь продолжается и смерти нет.

Смерть была.

В матрице Нинки-Нанка был записан предсмертный образ самого себя. При возвращении на планету антис не мог восстановить ничего иного.

Едва могучий, но уже слабеющий Нинки-Нанка вернулся в малое тело и встал посреди двора, как топор продолжил своё движение к его затылку. На любую смертельную угрозу антис в малом теле реагирует одинаково: спасаясь, выходит в большое тело, и скорость бегства равна скорости света. Земной медлительной угрозе не поспеть за антисом: Нинки-Нанка вернулся на чёрные небеса, но страх уже объял всё его существо, сжигая рассудок дотла. Раз за разом Нинки-Нанка возвращался домой, в малое тело, раз за разом приближение топора в руках смерти вышвыривало его в космос – и расстояние между топором и затылком делалось всё меньше, меньше, меньше.

Резонанс – страшная вещь. Хуже пытки. Туда-сюда, сюда-туда, вверх-вниз, и человечский глаз не был в состоянии уследить за метаниями несчастного. Никто из пирующих на поминках даже не знал об этих метаниях и не воскликнул, царапая щёки:

– Горе!

Могли ли антисы-сопровождающие спокойно смотреть, как мучается Нинки-Нанка? Что же до Лусэро Шанвури, так он познал ужас. В мучениях Нинки- Нанка, мечущегося между телами, где каждый рывок приближал момент кончины, но по чуть-чуть, по крупице, по мельчайшей ядовитой капельке – о да, слепой Лусэро видел в этом свою собственную смерть: далёкую, но неотвратимую.

Вы спросите, что сделали друзья-антисы? Вы спросите, мы ответим.