Крайст-Черч. В глубине души Чарльз считал себя человеком безусловно мирским. Он, разумеется, верил в Бога и каждое воскресенье дважды посещал церковь, хотя и сомневался, что его Бог был тем же молчаливым Богом, который обитал в холодном и темном соборе и чей страшный гнев следовало смягчать посредством скучных, жалобных и длиннейших обрядов и церемоний. Его споры с деканом Лидделлом по этому поводу только укрепили недоверие к нему со стороны миссис Лидделл. Она стала куда менее благосклонно относиться к крепнувшей из года в год дружбе своих дочерей со странным преподавателем и с вечно сопровождавшей его супружеской парой, чье прошлое так и оставалось для всех загадкой. Мать девочек изобретала разные предлоги, чтобы помешать их речным прогулкам, и Доджсон все чаще слышал откровенные отказы. Он чувствовал полное свое бессилие, выходил из себя, но сохранять дружеские отношения с девочками, особенно с Алисой, становилось все труднее. И тем не менее математик отказывался посмотреть правде в глаза и признать, что это начало конца. Да, золотым денькам приходил конец, и лето 1862 года стало лебединой песней для той счастливой поры.
Четвертого июля весельная лодка, в которой сидели трое взрослых и три девочки, плыла по притоку Темзы в сторону Годстоу. Небесная синева была такой яркой, что, казалось, разливалась и на весь остальной мир. Лодка мягко скользила по тронутой рябью воде, а окрестные пейзажи словно дремали в знойной тишине, нарушаемой лишь плеском весел и тремя детскими голосами, которые все настойчивее просили: “Чарльз, пожалуйста, расскажи сказку”. Доджсон, чтобы подразнить их, притворялся спящим, но наконец счел, что пора открыть глаза. Он лениво потянулся и под умиротворяющее жужжание насекомых начал рассказывать историю девочки по имени Алиса, которая провалилась в кроличью нору и очутилась в чудесном мире, где действовало только одно правило: все, что ты можешь себе вообразить, правда.
– Это ты сам придумал, Чарльз? – спросил Уэллс, который греб, сидя впереди.
– Р-р-разумеется. Я ее сочинил, пока мы плыли, – подмигнул ему Доджсон.
Сказка околдовала не только девочек, но и Уэллсов, они обменивались улыбками всякий раз, как узнавали одно из своих приключений, просеянное сквозь сито фантазии Доджсона, включая сюда и безумное чаепитие, которое состоялось в день их прибытия. Для Уэллса это было лучшим доказательством того, что воображение человека способно работать само, без помощи волшебного порошка. Достаточно было позолоченного солнцем воздуха и внимательных детских глаз. Вечером, когда они вернулись и отвели сестер домой, Алиса, реальная Алиса, девочка десяти лет, для которой математик и придумал эту историю, на прощание взяла его руку в свои и с необычной серьезностью сказала: “Мне бы хотелось, Чарльз, чтобы ты записал для меня приключения Алисы”.
Вот почему Чарльз всю ночь напролет спешно переносил на бумагу невероятные картины, которыми днем пытался увлечь Алису, словно желал навсегда заручиться ее вниманием. Через несколько дней он отправился в дом декана, держа в руке стопку листов, исписанных его четким округлым почерком, с иллюстрациями, выполненными им же самим, но миссис Лидделл не разрешила передать рукопись Алисе. Мало того, с тех пор она стала вести себя еще враждебнее, и Доджсон встречался с девочками редко и урывками, что почему-то рождало у него чувство вины, и он погружался в беспросветное отчаяние. Друзья утешали его, говорили, что, когда Алиса вырастет, она не будет слишком считаться с мнением родителей – если Уэллсы действительно, как им казалось, знали ее характер. А Чарльзу надо всего лишь по-прежнему жить в Крайст-Черче рядом с девочкой и ждать, пока она повзрослеет и превратится в женщину с простым и отзывчивым сердцем, а именно такой она непременно станет. Да, он должен ждать. Ждать, чтобы добиться права жениться на ней.
Доджсон, тем не менее, ужасно страдал, видя Алису лишь мельком, и год спустя на Рождество 1863 года счел, что у него есть удобный предлог подарить ей наконец историю, написанную специально для нее и пока что названную “Подземные приключения Алисы”. Упрямство сестер и особенно Алисы, которая пригрозила, что крошки в рот не возьмет, пока ей не стукнет сто лет, если родители не позволят принять подарок Доджсона, вынудили декана и его жену согласиться на визит молодого преподавателя, хотя они и встретили его с убийственной холодностью. Но математика не обескуражило такое начало. Он переступил порог дома Лидделлов с твердой целью и собирался довести дело до конца. И вот, выбрав момент, он, заикаясь и нервно путаясь, задал чопорному мистеру Лидделлу и окаменевшей от негодования миссис Лидделл следующий вопрос:
– Существует ли такая вероятность, что в б-б-будущем, через семь или восемь лет, когда Алиса станет взрослой и при условии, что она разделит мои чувства, вы… с-с-сочтете приемлемым наш союз?
Результат получился такой, как если бы он нагрузил тачку доверху коровьим навозом и вывалил его на почтенных супругов. Во всяком случае, супруги Лидделл, мечтавшие для своих дочерей о мужьях-аристократах – а то и королевской крови, – ответили без колебаний и в один голос:
– Ни за что.
И было ясно, что никогда еще они не действовали в таком согласии.
Из всех оплошностей, совершенных Доджсоном за свою жизнь, эта была, по общему мнению, самой памятной. После подобного сватовства миссис Лидделл раз и навсегда запретила дочерям любые прогулки по реке с Чарльзом – и вообще любые встречи с ним без ее строгого надзора. Тем не менее в течение еще нескольких месяцев он лелеял надежду, что все наладится. И с детской наивностью ждал, что золотые дни вернутся, что лето победит ледяную осень, и продолжал вести занятия в колледже, хотя чувствовал себя все больше отравленным апатией и печалью. И если три года тому назад Уэллсы спрашивали себя, что бы с ними стало без помощи молодого математика, теперь Доджсон спрашивал себя, что бы с ним стало без друзей, явившихся с Другой стороны.
Уэллс и Джейн опекали его, подбадривали и напоминали, что в их прежнем мире его любовь к Алисе одолела все преграды – а там эти преграды были
