незадолго до наступления нового, 2017 года. Этот особенный период моей жизни начался в разгаре белой и снежной зимы и завершился следующей зимой, еще более белой, пушистой и снегопадной. 14 декабря 2016 года я попросил у руководства института отпуск на три недели в связи с приближающимися праздниками и некоторыми неотложными делами. Моя просьба была удовлетворена. Помню, мы сердечно простились с Пабло и напоследок долго обсуждали последнюю из сделанных им серий картин — так называемую белую серию. За окнами простирались белоснежные просторы, небо тоже было совершенно белым, как случается зимой: белизна лилась отовсюду, пропитывая собой и очищая наше сознание.
Мы сидели в окружении круглых картин белой серии, над которой он начал работать в конце ноября, вскоре после того, как выпал снег. На белых фонах одной лишь черной линией изображены лица — по всей видимости, лица неких богов или колобков. Мне ли не знать таких колобков — я всю жизнь рисовал точно таких же! Колобки в этой иконографии (с закрытыми глазами, с эфемерными полуулыбками — личики, которые я иногда называю «эмбрионально-нирваническими») давно уже стали чем-то вроде моего фирменного знака. Порою я даже использую изображение такого колобка вместо подписи.
Еще некоторое время тому назад, когда Пабло внезапно стал проявлять интерес к моим работам (Пабло тогда работал над зеленой серией), я принес ему по его просьбе несколько каталогов с репродукциями моих рисунков. Уже тогда Пабло проявил любопытство в отношении этих моих колобков. В ответ я рассказал ему русскую сказку о Колобке, что мне часто приходится делать в разговорах с иностранцами, когда всплывает тема этого шарообразного героя русского космоса. Как и всегда в таких беседах, я пояснил, что в традиции московского концептуализма, к каковой я себя отношу, Колобок давно уже стал символом тотального ускользания, сплошного и безостановочного бегства, последовательного ускользания ото всех возможных интерпретаций и идентичностей. Эти рассуждения очень заинтересовали и, кажется, вдохновили Пабло. Помню, я тогда еще подумал, глядя на его совершенно лысую и круглую голову, что ему, безволосому крепышу, укатившемуся из мира мертвых, не так уж трудно отождествить себя с Колобком. Тогда мне не пришло в голову, что у него могут обнаружиться и более серьезные причины для интереса к символу бегства. Впрочем, мысль о том, что Пикассо хочет сбежать из института, часто посещала меня — мы даже несколько раз обсуждали с Ксенией вопрос о том, чем бы мы смогли помочь ему в этом деле, если бы он попросил нас об этом. Но он не попросил.
Когда я впервые увидел белую серию, я не мог обойтись без недоумения: зачем Пабло вдруг вздумалось выступить в роли моего эпигона или даже копииста? Все его колобки (за исключением одного) ничем не отличались от моих. Он точно воспроизвел мой стиль, что в данном случае несложно, поскольку речь идет о весьма лаконичных изображениях. Поймав мой изумленный взгляд, устремленный на эти круглые полотна, Пабло весело расхохотался и дружески хлопнул меня по спине (несмотря на дружеский характер таких хлопков, которыми он изредка награждал меня в моменты наилучшего расположения духа, я всегда ощущал при этом, что рука у него тяжелая, поэтому старался держаться от него подальше, так как подобные проявления его симпатии всегда неприятно сотрясали мой не особенно мощный организм).
— Я, конечно, понимаю, дорогой барон де Лур, что после вашего перерождения в России вы утратили титул и состояние, которые в былые годы позволяли вам вести беспечное существование светского бездельника. Вам просто-напросто ничего другого не оставалось, кроме как заделаться художником. Некоторые ваши почеркушки даже милы, хотя на мой вкус несколько ретроградны. Но mister Kolobok, безусловно, относится к вашим лучшим произведениям! Ваш белый kolobok — это как мой белый голубок! Правильно делаете, что так держитесь за это круглое личико. А я вот решил украсть у вас этот шедеврик, а все ради того, чтобы позлить нашего уважаемого профессора Ермольского. Я, знаете ли, гений, и Ермольский, судя по всему, тоже. Мы, гении, довольно злобные и завистливые твари. Последнее время он так раздражает меня! Его неизбывная бодрость, его поджарая просветленная старость… Этот голубой научный взгляд… Честно говоря, меня воротит от Ермольского. Отныне я решил делать работы, неотличимые от ваших. Да и наши с вами инициалы совпадают, а я нынче только ими и подписываю свои картины. Ему будет трудновато доказать кому-либо, что это полотна Пабло Пикассо!
— Неужели причина действительно в этом? — спросил я. — Неужели вы так измельчали после смерти, что желание подгадить вашему воскресителю способно сподвигнуть вас на целую серию картин?
Он искоса взглянул на меня своими черными блестящими глазами.
— Вы правы. Причина не в этом. Просто мне хочется избавиться от Пабло Пикассо. Хочется раствориться в другой персоне, в другой иконографии, в чужом мифе. Сбежать от нимф, арлекинов, минотавров… Мне нужно круглое, спящее. Мне нужен шар. Я перегружен памятью — я жажду забвения. Как вы там называете это личико? Эмбрионально-нирваническое? Очень тонкое определение. В своей посмертной судьбе я хочу выйти на стезю перерождения. Акт подражания, эпигонства есть акт аскезы. Поиск смирения. Я в последнее время полюбил слушать православное радио на русском языке. Это дух вашей страны исподволь проникает в меня… Эти снега… Эта белизна… Они смиряют сердце южанина, усталое от своего жара.
Он повернулся ко мне спиной и уставился в окно, словно бы улетев взглядом в белое, пресное, холодное и кроткое пространство. Нынче, когда я пытаюсь вызвать его образ перед своим мысленным взором, я чаще всего вижу его покатый и массивный затылок, его гладкую колобкообразную голову на фоне наших снегов.
В тот же день мы с Ксенией уехали в Москву (она тоже выхлопотала себе праздничный отпуск), и радостная суета, связанная с приближением Нового года, поглотила нас.
Через несколько дней мне вдруг позвонил Ермольский. Необычайно сухим тоном он известил меня, что мои услуги институту более не потребуются. Проект закрыт. С подчеркнутым равнодушием он сказал, что картины Пабло, в изготовлении которых я принимал некоторое участие (за исключением
