этого он может прийти быстрее.
Пересчитываю деньги. Пятьсот пятьдесят шесть долларов.
Дзинькает лифт.
Я поспешно подхожу к коврику перед дверью Кристины и засовываю все деньги под него.
Сегодня утром я сказала Эдисону, что мы больше не можем ездить на машине. Регистрация истекла, а у меня не за что ее продлить. Продавать ее я буду только в крайнем случае, ну а пока, чтобы оплачивать взносы и коммуналку, мы будем ездить на автобусе.
Я вхожу в лифт, закрываю глаза и жду, пока он доедет до первого этажа. Я бегу по Централ-парк Вест, пока не начинаю задыхаться, пока не понимаю окончательно, что не передумаю.
Здание на Хамфри-стрит выглядит как обычное правительственное здание: цементный квадрат, бюрократический блок. Офис службы социального обеспечения забит посетителями, каждое треснутое пластиковое сиденье занято кем-то, заполняющим анкету. Адиса подводит меня к регистратуре. Сейчас она работает — приходящим кассиром на минималку, — но во время поиска она не раз тут бывала и знает, как здесь все происходит.
— Моей сестре нужно подать заявление на помощь, — говорит она бодрым голосом, но у меня внутри все обрывается.
Секретарь по виду не старше Эдисона. У нее длинные серьги в форме тако.
— Заполните это, — говорит она и протягивает мне анкету на планшетке.
Поскольку сесть негде, мы отходим к стене. Пока Адиса ищет ручку в своей громадной, как пещера, сумке, я поглядываю на женщин, держащих на коленях планшетки и малолетних детей, на мужчин, воняющих перегаром и по`том, на женщину с длинной седой косой, которая держит в руках куклу и напевает что-то себе под нос. Около половины присутствующих — белые: матери, вытирающие носы детям бумажными салфетками, и нервные мужчины, которые барабанят ручкой по колену, читая строчки анкеты. Адиса видит, что я смотрю на них.
— Две трети благосостояния приходится на белых, — говорит она. — Пойди разберись.
Никогда еще я не была так благодарна сестре.
Я заполняю несколько первых пунктов: имя, адрес, количество иждивенцев.
«Доход», — читаю я.
Я начинаю подсчитывать свои заработки за год и собираюсь зачеркнуть нужную сумму.
— Пиши ноль долларов, — говорит Адиса.
— Я получила немного за Уэсли…
— Пиши ноль долларов, — повторяет Адиса. — Я знаю людей, которым отказали в ПЛПП[29] из-за того, что у них были слишком дорогие машины. Будешь дрючить систему, как система дрючит тебя.
Видя, что я не решаюсь это написать, она забирает у меня анкету, заполняет оставшиеся пункты и отдает ее секретарю.
Проходит час. Никого не вызывают.
— Это надолго? — шепотом спрашиваю я у сестры.
— Столько, сколько им захочется заставить тебя ждать, — отвечает Адиса. — Половина этих людей не может устроиться на работу, потому что им приходится торчать здесь в ожидании пособий, вместо того чтобы где-то искать место.
Почти в три часа — после четырех часов ожидания — в дверях наконец показывается сотрудница собеса.
— Руби Джефферсон! — произносит она.
Я встаю.
— Рут.
Девушка смотрит в бумаги.
— Возможно, — уступает она.
Мы с Адисой следуем за ней по коридору и усаживаемся в отгороженной кабинке.
— Я задам вам несколько вопросов, — казенным голосом бормочет она. — Вы еще где-нибудь работаете?
— Это сложно… Меня временно отстранили.
— Что это значит?
— Я медсестра, и мою лицензию приостановили до тех пор, пока не закончится предстоящее судебное разбирательство, — выпаливаю я с такой скоростью, словно слова вылетают из меня под напором.
— Это неважно, — говорит Адиса. — Сейчас я объясню, детка. У нее нет ни работы, ни денег.
Я изумленно смотрю на сестру. Я-то надеялась, что смогу найти с соцработницей общий язык; думала, она поймет, что я не обычный безработный, а представитель среднего класса, попавший в неприятности. Адиса же, наоборот, вдруг заговорила с интонациями обитателей негритянского гетто, отодвигая меня от моей тактики насколько возможно.
Соцработница поправляет очки на носу.
