источнику, разворачивая почти все тело, докапываясь до внутренних, спрятанных поверхностей.
Я с ужасом оглядывал себя, но, к счастью, ничего не обнаруживал.
«Ах да, – догадывался я, – я же болел полиомиелитом, что наделило меня, видимо, несокрушимым иммунитетом. Вот ведь как бывает, одно несчастие предотвращает несчастие будущее, еще пущее!»
Так размышлял я, временами инстинктивно передергивая плечами от уже рационально не осознаваемого ужаса и отвращения, глядя на шевелящееся вокруг подобие гигантского тропического экзотического сада. Мистического сада. Что я делал там? Не знаю. Но уйти, покинуть не то чтобы недоставало сил, просто не приходило в голову. Я быстро взглянул на своего приятеля. Его кожа тоже была чиста.
– Как ты? – шепотом спросил я.
– Нормально. А ты? – приблизил он ко мне свои горящие от возбуждения глаза.
– Тоже нормально. У тебя нет этого? – я не знал, как наименовать данный неведомый, еще не имеющий в человеческом языке имени феномен. – Ну, этого самого, как у всех?
– А-аа. Нет вроде. – Он быстро, для пущей уверенности, оглядел себя, выворачивая даже голову, пытаясь заглянуть за спину. – Там нет? – спросил он меня с опаской, имея в виду недосягаемые глазам задние поверхности тела.
– Нет, – удостоверил я.
– И у тебя нет, – ответил он выдохом.
Значит, защитой послужила отнюдь не болезнь. Значит, подумалось мне, единственным нас объединяющим здесь качеством была наша идейно- идеологическая напряженность. Перенапряженность. Как тогда называли, идеологическая выдержанность. Видимо, именно она покрыла нас непроницаемым защитным экраном, отражающим любые вторжения претендующей развращенной природы. Видимо, всетаки не зря столько времени, столько неимоверных усилий потратили на нас наши учителя и воспитатели. Да и мы сами. Наше собственное усердие не прошло даром. Вот мы и выжили, превзойдя в этом ленивое, недооценивавшее всю значимость подобного остальное население, здесь на наших глазах погибавшее. Что еще могло послужить большим доказательством нашей правильности? Какие еще выводы могли мы сделать из этого? А вы, вы сами какие бы выводы сделали? Вот то-то – те же самые. Вот мы их и сделали.
Вокруг же все цвело и разрасталось. Мы с приятелем чувствовали себя как вытесненные из живого плотного мяса, материи истинной интенсивной жизни. Местные же обитатели, понимая друг друга по мельчайшему жесту, движению тела, легкому волновому подрагиванию воздуха, принимали какие-то общие, почти балетные, вернее кордебалетные, позы. Поддавались некоему общему движению, постепенно вообще исчезая в мощи посверкивающих, искрящихся и слезящихся провалов.
Потом, в какой-то мной не уловленный, не зафиксированный момент, они все вдруг совпали в одно огромное шевелящееся, неимоверно уходящее в глубину, но одновременно как бы вываливающееся, выливающееся вовне пространство, которое в то же время совпало по размерам с гигантским, но мертвым, застывшим небытием котлована. Совпало, совместилось, исчезло.
Так мы остались вдвоем с приятелем стоять на пустынном непритязательном месте, покрытом мелкими бугорками и ничем не привлекательными впадинками. Мы мотали нашими многодневно не мытыми, нечесаными волосяными гривами, пытаясь усмотреть вокруг следы недавней неимоверности. Однако ничто не давало ни малейшего повода к этому. Но мы-то помнили! Мы-то ведь помнили. Мы-то ведь были здесь, знали и неложно помнили!
– Да-а-аа! – произнесли мы почти одновременно и обернулись на высившийся за спиной привычный гигантский город.
В нем уже за время нашего отсутствия назревали и назрели совсем иные события. Неожиданно со всех сторон в него хлынул народ. Причем, заметьте, народ разнообразнейший. Народ разного цвета кожи, глаз и волос. Народ, доселе в наших местах не виданный. В разреженную, опустошенную всеми предыдущими, вышеописанными обстоятельствами зону стало затягивать, засасывать, неодолимо заносить из зон высокого давления людей разных континентов – Азии, Африки, Америки. Разве что только не Арктики да не Антарктики. Все легки на подъем, веселы, молоды. Они беспрерывно пели, кружили, пританцовывали и веселились.
Это был всемирно известный Московский фестиваль молодежи и студентов.
Люди приезжали на самолетах, поездах, машинах. Прибывали на лошадях и верблюдах. Гнали впереди себя блеющий, мычащий, мягко поклецивающий по асфальту копытами, окутанный густыми облаками пыли и дыма разнообразный скот. День и ночь на улицах горели костры, жарились бараны, свиньи, быки. Да, целые быки и коровы. Тут же разбивались палатки, возводились частоколы, рылись неглубокие землянки, перекрытые поверху пальмовыми листьями и перевязанные туго лианами. Рождались дети, им перевязывали пуповины, обмывали теплой водой, несли к матерям и кормилицам. Они почти сразу же умирали, не выдержав ужасающих невзгод масштабного переселения. Не выдерживали и многие взрослые, усеивая путь движения народных масс своими брошенными телами. Я перемещался ночами от одного становья к другому, перекидывался с обитателями не понимаемыми обеими сторонами словами. Иногда я присаживался, угощался предлагаемыми досель неведомыми мне яствами, брал у доверчивых родителей выжившего ребенка, покачивал его, еще живого, в руках, клал на место притихшего, со странно расширенными глазами. Оставлял приветливых хозяев. Редкие из них подозревали о быте, нравах, привычках соседей, отстоявших от них всего метров на 50–70. Однако же попадались перемещавшиеся с песнями, с гиканьем на грузовиках, размахивающие разноцветными флагами и плакатами. Они выкрикивали:
