соврать. – Иван Петрович обратился в сторону пожилого сумрачного мужчины, который, в отличие от многих, не блистал металлически-облегающими облачениями. Его худощавое тело было помещено внутрь грубого просторного холщового одеяния. Молчание восприняли как подтверждение. – Бродили мы по ночам на речку. Дело понятное. Тут из нас немногие остались. – Иван Петрович огляделся, пытаясь выявить еще кого-либо, кроме Феодора. Но в окружающей обманчивой полутьме никого обнаружить и не смог. – Феодор, что, никого и нет? – Тот по-прежнему молчал. Зала полнилась пожилыми и просто старыми людьми вперемешку с молодыми и совсем юными, плотно обсевшими длинный стол.
– Так что вам-то лично было, Иван Петрович? – настаивал юноша.
– Я и говорю, бродили мы ночами к реке. Холм тогда только-только снова ожил. У него периоды, с небольшими там смещениями, связанными с некоторым запаздыванием, в 30–35 лет. По длительности жизни старцев – пустяк, не время. А для нас – целая жизнь. Вот и суди, что можно углядеть в пределах одной жизни.
– А правда ли, что там нечто женское:? – снова объявился юноша.
– Это известно, – резко оборвал его Иван Петрович
– Я имею в виду нечто изначально-женское.
– Ладно, поговорили, – возвысил голос Феодор.
Иван Петрович проговорил что-то негромкое, что расслышать мог только Федор. Ну, еще разве двое-трое по соседству.
Иван Петрович и Феодор разом огляделись, но ничего не смогли обнаружить в обволакивающей тьме. Повисло долгое молчание.
Дверца опять отворилась, оттуда потянуло тяжелой сыростью и раздался странный, даже зловещий вой. Никто не шевельнулся. Только зашатались тени. Забликовало редкое металлическое убранство, да легкое воздушное дыхание стремительно обежало все лица. Дверь снова затворилась. Двое, помедлив, приподнялись, придерживая длинные мечи, застучали по ступенькам коваными подошвами и полурастворились в сумраке. Не покидая зала, приоткрыли дверь и просунули наружу круглые головы. Как обезглавленные. Осторожно вышли во двор. На улице стояла глухая осенняя пора. Дождя не было. Но воздух был засеян крупными висящими каплями. Вышедшие, не очень-то удаляясь от двери, постояли, повертелись, пуская пар изо рта в холодный, сырой, зависший воздух. Перекинулись парой слов. Повернулись и, наклонившись перед низкой притолокой, вернулись обратно в помещение, возвратясь в хранящую полнейшее молчание и тревожно ожидающую аудиторию. С грохотом захлопнули дверь.
– Там вдалеке что-то, в холмах. Ветер, наверное.
Все переглянулись. Опять замолчали.
– Так и было, – твердо, даже резко завершил Иван Петрович. – Холмы, вы сами знаете, здесь какие. – Феодор на этих словах утверждающе кивнул головой, наклонился и что-то прошептал Ивану Петровичу. Тот поднялся и, инстинктивно пригибаясь под нависавшими сводами, достаточно все-таки высокими, направился к выходу и первым вышел из помещения.
Так окончилась глава.
– С Марией что-то? – Федор Михайлович один из немногих знал про Марию. Истинную суть и смысл ее присутствия здесь. Так-то ее знали многие.
Он встал из-за стола. Побарахтавшись в рукавах, надел серый в мелкую полосочку легкий летний пиджак, висевший на спинке стула. Постоял, поводя покрасневшей шеей, оправляя тесно затянутый темно-синий галстук и жесткий воротник светлой рубашки. Подошел к окну
Он был старомодной советско-антисоветско-либерально-демократической закваски. Любитель литературы и литераторов. До недавнего времени – исключительно неофициальных, андерграундных. Во времена самиздата прочитал практически все, вышедшее из-под печатной машинки в виде малоразличаемых экземпляров, или слепых коробящихся фотокопий, проносившееся мимо стремительным нескончаемым потоком. Сам способствовал распространению и пропаганде свободомыслящих взглядов и идей, оставаясь по вечерам в институте, тайком, посредством институтской печатной машинки копируя какие-то малоразличимые письмена на ветхой папиросной бумаге. Был он молод. Романтичен. Был антисоветчиком. Был аспирантом. Затем и МНСом. В том же самом институте, уже в нынешние времена, благосклонные к бывшим протестантам и оппозиционерам, объявился руководителем.
А тогда по причине помянутого беспрерывного и бессистемного потайного чтения у него были неприятности В 68-м чуть не вышибли из аспирантуры за некорректные высказывания по поводу чешских событий. Потом уже вызвали в малолубянский кабинет и подробно расспрашивали про подоспевший о ту пору «Архипелаг ГУЛАГ»:
– Вы видели книгу?
– Какую книгу?
Расспрашивающий с внешностью положительного усталого героя древнесоветских фильмов досадливо морщился, внимательно всматриваясь в лицо перед ним сидевшего. Не отрывая взгляда от моложавого еще тогда Федора Михайловича, левой рукой открыл невидимый Федору Михайловичу ящик стола. Склонившись, покопался. Достал и выложил на стол толстенную книгу. Федор Михайлович моментально узнал ее.
– Теперь, когда вы мне ее показали, – сделав упор на «вы», легко и честно, хотя и не без ехидства, ответил он. И вправду, у него была машинопись.
– А машинописную копию? – словно читая мысли, спросил допрашивающий.
