держал), до обескураживающих его самого и всех окружающих обмороков, он боялся и ненавидел всяческие уколы и вроде бы неимоверно полезные прививки и спасительные инъекции. Их сгоняли неловкой толпой худеньких недокормленных зверьков к медицинскому кабинету в самом дальнем углу школьного коридора на первом этаже. Входили поодиночке. Он ждал до последнего. Проскальзывал в дверь и почти сразу утыкался в высокого и строгого врача. Старая морщинистая сестра в белом халате разворачивала его худенькой спинкой к окну и подавала врачу невидимый, но знаемый до мельчайшей своей губительной жалящей детальки и подробности шприц. Он сжимался, костенел. Бледный, с огромными слезами, нависшими на невинных серых глазах, ожидал неотвратимого. Следовал укол. Это было ужасно. Но и, как ни странно, вполне переносимо. Ничего страшного. Чуть пошатываясь и как-то криво улыбаясь, словно свалилась с плеч неимоверная глыба, выходил в уже полностью опустевший коридор. Поеживаясь на январском морозце, в одиночестве брел домой, освещаемый ярким ничего не различающим солнцем.
После процедуры неделю нельзя было пошевелиться. Если кто-либо из домашних или знакомых по незнанию или же в переполненном троллейбусе касался его худенькой лопатки, неведомой прожигающей силой он был прямо подбрасываем вверх. Рот наполнялся металлической и казавшейся на вкус почти лилово-чернильной слюной. Отвратительно было.
– Привык, – пожал плечами Ренат.
– Забинтовал бы. Рубашку с длинными рукавами одень. А то по институту ходишь в таком виде… Люди начнут черт-те что говорить.
– Да, да, – сразу же согласился Ренат.
– Так, значит: Да, Ренат, нельзя форсировать. Что ты знаешь про следующие уровни? Откуда у тебя уверенность?
– Нет у меня никакой уверенности.
– Что, совсем не болит? Все-таки смазывай чем-нибудь, – он опять поморщился. – Забинтуй. Или лучше длинные рукава. А то бинты тоже всех тут перебудоражат. И осторожнее. Сколько у тебя времени? А если не по прямому, а по пустотному?
– Федор Михайлович! Федор Михайлович! – Ренат вскочил и как безумный ринулся из кабинета.
Федор Михайлович покачал головой, глядя ему вслед. Убрал все со стола, просто сгребая кучей в какие-то ящики какие-то бумаги и записи, закрывая их и бренча ключами. Оглянулся на окно и направился вослед Ренату, прямо у порога своего кабинета столкнувшись с серьезным и недовольным Иваном Сергеевичем. Тот мрачно поглядел вослед Ренату:
– Уже принято сшибать с ног. В наши времена разве ж подобное было бы позволительно? А? Я бы, например, Льва Давидовича сшиб прямо у его кабинета, а? Где бы я был теперь?
– Не настраивайтесь, Иван Сергеевич. Он просто несколько неординарный экспансивный юноша.
– Вот, вот, по поводу его неординарности. Знаете, что им уже интересуются.
– Кто интересуется? – Федор Михайлович нахмурил лоб в действительном непониманиии.
– Федор Михайлович, мы же с вами не первый год живем.
– Иван Сергеевич, мы живем в другие времена. О чем вы?
– Другие, не другие, а вот во Владивостоке, например, процесс уже идет. В Калининграде. Нас этот безудержный либерализм:
– Извините, Иван Сергеевич, у меня встреча. Заходите завтра с утречка. Да, Нине Васильевне скажите, чтобы готовила бумаги на всех, – и, не выслушивая дополнительных замечаний Ивана Сергеевича, поспешил вниз по лестнице к поджидающей у главного подъезда черной блестящей машине.
Вот что достоверного на данный момент.
– Машенька? Машеньку не видели? – машинально произносил Ренат. У него был жар. Лицо пылало. На губах стремительно образовался коричневый застывающий налет, который он постоянно облизывал или обкусывал желтоватыми острыми зубами. Глаза фарфорово блестели. Тыльной стороной ладони он провел по лбу. Николай заметил чернеющие пятна на его запястьях.
– Э-ээээ, Ренат! – Николай наклонился и несильно сжал его руку, пытаясь поднести к глазам и рассмотреть.
– Оставь! – Ренат резко отдернул ее. – Не то, что ты думаешь.
– Что не то? Что я думаю? – тряхнул головой Николай.
– Мне приходится сводить руками. Дикое татарское мясо, – морщился Ренат. – Машеньку не видел?
– Наше тело – один из высших результатов перегрева и постепенного последующего охлаждения вселенной! – говорил Александр Константинович. – Вон, ходят, – он кивнул седоватой головой в сторону притворенной двери, при этом не отводя внимательного взгляда от Рената, – самплы. Продукт, как бы выразиться поделикатнее, перепроизводства, – доверительность их отношений к тому времени достигла той степени, что Александр Константинович, стоя в аудитории наиидеологичнейшего советского вуза, будучи сотрудником его самой идеологической кафедры, мог себе позволить такие откровенные разговоры со своим юным собеседником. – Не надо имитировать перегрев собственными малоэнергетическими способами. Оттого и сбои – все эти хваленые революции и эгалитарные идеи на чуть-чуть подогретой поверхности. Будоражащая подвижность поверхностной пленки. Нужна стабильность, выстроенность, иерархия, низкоэнергетийные переходы и взаимодействия. Понятно? – Александр Константинович подбадривающе улыбнулся. Честно говоря, Ренату по молодости и по естественному тогдашнему неразумению мало что было понятно. Показалось, что Александра Константиновича всего быстро передернуло с
