картинок, мелькание лиц.
День был солнечным, пахло весной.
Старик сидел на влажном песке, у самой кромки воды. Начинался прилив, зеленая мутноватая вода на глазах прибывала, облизывая сначала его почерневшие от загара ступни, потом колени, потом тощие, обтянутые старыми выцветшими штанами бедра. Вставать было лень. В последние годы Старика часто ближе к вечеру обволакивал этот непримиримый ступор – вроде бы и мысли ясные, но тело подчиняться не желает, словно каменным стало.
Старик давно потерял счет времени, он даже не знал, сколько ему лет – но уж точно не меньше четырех сотен. Он забыл лица своих родных – и даже не был уверен, что когда-то появился на свет от чьей-то плоти и крови, а не был порожден черной землей вулканического пляжа. Он забыл, как звучит его голос, потому что уже много лет ни с кем не разговаривал. Он забыл, что такое плакать о несостоявшемся, предвкушать невозможное, видеть сны, любить женщину, продолжать род, планировать завтрашний день. Каждый его день был похож на предыдущий. Иногда шел дождь, иногда солнце было таким жестоким, что он целый день дремал в тени. Только стал слабым с годами, даже походы на черный пляж давались ему с трудом.
Смерти он совсем не боялся. Ему было интересно, что там, за чертой. Старик никогда не путешествовал, не знал иных земель, кроме этих обожженных пляжей, так что смерть была бы его единственным масштабным путешествием, великим переселением, эмиграцией без обратного билета. Он был уверен в том, что станет счастливым переселенцем и быстро освоится в вечности, легко примет ее нехитрые законы.
Ему даже нравилась мысль, что его никто не похоронит. Джунгли растворят его тело меньше чем за сутки. Для него – вместилище духа, для всех, кто живет в лесу, – просто питательный белок.
Старик жил на острове, должно быть, уже целую тысячу лет, совсем-совсем один…
