Но в стране грянули перемены, и буквально спустя пару недель после кофепития у соседки Елена Петровна оказалась в нужном месте в нужное время и получила приглашение на работу в иностранную фирму. Там она, быстро сориентировавшись, правильно перераспределила денежные потоки. А лишние деньги, как всем известно, омолаживают и бодрят. И вот уже у снулой Елены Петровны новое красное платье, свежий платиновый блонд от парикмахера- итальянца и лукавый блеск в глазах. А дальнейшее – дело техники небесных шахматистов.
Однажды в их фирму на переговоры приехал австрийский партнер. В то утро лицо Елены Петровны покрывал слой нежнейшей розовой пудры, а могучая грудь была упрятана в супер-пупер бюстгальтер, который делал из нее почти порнозвезду. Они обменялись взглядами поверх скучных бумаг, потом австриец попросил показать ему Красную площадь, деликатно умолчав, что это его примерно пятнадцатый визит в Москву и в центре города он ориентируется даже лучше этой толстушки-бухгалтерши в красном. В общем, всё закрутилось быстро. Для мятежной русской души жизнь на подобных скоростях – практически норма, слишком уж часто на наших землях меняются декорации, слишком уж велик страх, что сейчас придет кто-нибудь и все у тебя отберет, поэтому жить лучше на полную катушку, не экономя ни эмоции, ни деньги, ни возможные сюжеты. А для австрийца это был ход конем – улететь в командировку и вернуться с женой. История умалчивает, был ли он графом, но к древнему аристократическому роду точно принадлежал, и был у него пусть и не замок, но приличных размеров особняк. Нескромный по меркам деревеньки, в которой он жил. Были у входа и скульптуры-львы, и балкончик с резными перилами, на котором Елена Петровна и, правда, полюбила пить горячий кофе по утрам.
После этой истории, развернувшейся на глазах у всех соседей многоэтажки, Тетьфросю зауважали еще больше.
Жили в их доме и две девочки-сестры. Старшую звали Ларисой, и ей с самого детства была назначена роль первой красавицы. Смуглая, изящная, волоокая – она еще в нежнейшем возрасте умела взглянуть из-под длинных ресниц так, что взрослые дивились, откуда столько вековой женской мудрости в этом наивном неопытном ребенке. И младшая, Настенька, у которой, казалось, и вовсе никакой судьбы не было, поскольку девица была не от мира сего.
Однажды девочек привели показать Тетьфросе. Мать волновалась за обеих, но по-разному. За старшую волновалась, что та отобьется от рук да в подоле принесет. А за младшую – что та навсегда так и останется в одиночестве.
Тетьфрося сказала, что девочек посмотрит, но каждую лично, и матери при их разговоре присутствовать нельзя.
Первой с Тетьфросей уединилась старшенькая, Лариса. Она уже превратилась в девушку, к суеверию вроде гадания на кофейной гуще относилась весьма скептически, но, чтобы не обижать мать, согласилась. Наедине с гадалкой Лариса провела от силы десять минут, а когда вышла из кухни, только плечами пожала – ничего особенного ей не сообщили. А вот с Настенькой Тетьфрося сидела долго. Час прошел – тишина за плотно прикрытой кухонной дверью. Два прошло – всё та же тишина. Мать уже волноваться начала. Наконец Настенька выплыла из кухни. Кажется, никогда раньше она не общалась ни с кем из посторонних так долго.
Тетьфрося была скупа на объяснения.
– Захотят девки, сами расскажут. Я чужими секретами ни с кем не делюсь, принцип у меня такой.
Вечером за ужином Лариса охотно рассказала матери обо всем, что произошло с ней за плотно прикрытой дверью Тетьфросиной кухни.
– Просто бред какой-то… – Красиво очерченные губы сложились в презрительную ухмылку. – Мракобесие. Даже не верится, что ты заплатила этой Тетьфросе.
– Что же она сказала тебе? – допытывалась мать.
– Да фигню какую-то. Что буду всю жизнь на месте топтаться. Что есть во мне талант, который я никогда не реализую. Что однажды, кругу на тридцать пятом, на небе решат, что хватит давать мне шанс. И заберут обратно. А я еще буду молода.
– Ужас какой! – заволновалась мать. – Да я этой Тетьфросе…
– Ма, да брось ты! Обычная полоумная бабка.
Младшая сестра молча смотрела в свою тарелку. Странной была Настенька. Ежемесячно ее водили к психиатру, который утверждал, что девочка словно в коконе закрыта, и потребуется огромный труд и время, чтобы вытянуть ее на волю. Интеллект прекрасный, но сознание – словно семь волшебных покрывал. Видит она что-то свое, слышит что-то свое и понимает мир как-то по-своему. Бывало, за целую неделю Настя не произносила ни слова. Конечно, от нее никто и не ждал, что она расскажет о разговоре на соседкиной кухне.
Но она вдруг вскинула тщательно причесанную матерью голову и с некоторой, пожалуй, неприязнью посмотрела на старшую сестру, к которой никогда до того дня особенного интереса вообще не проявляла.
– Она не полоумная, – сказала Настенька. – Она правду говорит.
– Что же тебе сказала?
Каждый раз, когда Настя вступала в осознанный диалог, мать начинала предвкушать чудо: а что, если сложносочиненная стратегия психиатра наконец сработала и дочь станет нормальным ребенком?
Но Настя снова ушла в себя. Да еще и раскачиваться на стуле начала, и повторяла снова и снова:
– Остров Смертушкин… Вот что она мне сказала. Остров Смертушкин… Остров Смертушкин…
Поставив ногу на мраморную раковину, Лариса медленно, почти с жреческим поклонением к собственному телу втерла в кожу пригоршню тающего кокосового масла. Запотевшее зеркало отражало ее – пеннорожденную, золотящуюся загаром, такую
