пользовался окнами и бойницам в западном торце. В фасадных окнах и с восточного торца пулеметчику было не усидеть из-за этих дырок. С верхнего этажа немцы стреляли редко. И вот в апреле в доме завелся снайпер. Предыдущий немецкий Вильгельм Телль на участке роты только неделю как отдал богу душу в поединке с нашим, поэтому мы уже дышали свободно, но всё же сначала приподнимали головной убор на прикладе. Если никто «чепчик» не сшибал, братишка уже смотрел без помех. А вот этим утром Борис Каминский, по привычке подняв над бруствером каску, с удивлением обнаружил, что ее сбило, да и еще и пробило. Был бы в ней Борис – так больше бы его и не было. Он забил тревогу. Все стали поосторожнее, но тем не менее Васе Коробкину отстрелили кончик уха. Он, конечно, заявил, что на его крейсере «Молотов» такая мелочь не считалась за ранение, но взводный его отправил на перевязку. Вася перевязался и вернулся, но раз зараза завелась, то ее надо было окунуть в карболку. Когда пострадал Вася, то другой наблюдатель засек выстрел из верхнего этажа домика. Ах ты, свинья не нашего бога! На следующий день он был там снова и испортил нам еще одну каску. «Если шкура тебе дорога, не бери пирога на рога» – как говорил товарищ Киплинг. Враг найден. Теперь его надо было обязательно ущучить. А чем? Снайпера нам обещали прислать, но когда?
За нашей позицией были два противотанковых ружья, но без патронов. Расчеты вышли из строя еще раньше. Надо было дождаться – или доблестный «тюлькин флот», то бишь наши вспомогательные суда, их еще привезет, или начальство пришлет снайпера. Ждали, кто явится быстрее, а немец глумился над нашими головными уборами. Но тут Вильгельма Телля с улицы Предкладбищенской подвели его камрады из артиллерии. Тяжелый снаряд ухнул чуть далее в траншею и вывернул из земли патронную сумку. А в ней восемь патронов к ПТР. Бронебойщик, видно, ее обронил, а потом сумку засыпало. Теперь пусть бережется и молится святому Губерту, покровителю охотников. Правда, сей святой нам не указ, ибо атеисты с ним имеют дело. Взялись за это дело я и Вася Коробкин, который жаждал мести, да и говорил, что на крейсере он был первым номером ДШК. Мы стали пытаться зарядить ружья. Я взялся за однозарядное, а мститель с пострадавшим ухом за пятизарядное ружье. Миша по прозвищу Котенок сказал, что при стрельбе надо не заваливать назад сошки, а то ружье больно бьет в плечо. Это он слышал от бронебойщиков. Ладно, спасибо, воспользуемся. С Васей мы договорились, что я стреляю под подоконник, чтобы пробить стенку и достать гада. А он, коль ружье у него самозарядное, выстрелит и по винтовке снайпера, а потом еще пару выстрелов даст пониже, сквозь стенку тоже. Я, ежели успею перезарядить, и ружье не заклинит, тоже добавлю пониже. Ну, или если что-то еще немец покажет, то туда стрельну. Прицел установил на четыреста метров – все равно до домика меньше. На всякий случай смазал пару патронов погуще. Чтобы патрон или гильза хорошо извлекались. И трехлинейка иногда не хочет патрон выбросить, а такое ружье тоже может закапризничать. Как самый молодой, Иван Коломиец был назначен в мишени. То есть он должен был соблазнить немецкого снайпера своей бескозыркой.
И вот наступил день гнева и момент истины. Взводный наблюдал за этим в бинокль. Ваня медленно подымал бескозырку на обломке приклада, а мы выцеливали гада. А он в это утро не явился. Про него, подождав без толку, сказали грубые, но верные слова, и решили свершить кровавую месть завтра. На сей раз снайпер явился и испортил «чепчик» Ване. Коломиец, как самый молодой, рассчитывал, что успеет убрать его до попадания пули. Ага, пусть держит карман шире! «Чепчик» слетел с приклада, насмерть пораженный в ленточку, а мы с Васей узрели ствол немецкой винтовки в оконном проеме. Немец стрелял, сидя слева от окна. Ага, и мы ударили. Винтовка вывалилась из проема на землю. Ура, и еще три пули туда, где его организм за досками скрывается. После чего мы схватили свои ружья, галопом смылись с позиции и влетели в ход сообщения. Ваня должен был еще раньше, как только его бескозырку убьют, сразу спрятаться в «лисью нору». Мы тоже не мешкали и оказались в укрытиях. Ответом на наш выпад был минометный налет. Мы только довольно ухмылялись, слушая, как рвутся мины сверху. В этом месяце немецких снайперов на нашем участке больше не нашлось. «Выжили супостата», как писал Алексей Толстой.
В начале мая я узнал, что вновь сформирован наш 142-й батальон, и он уже здесь, на плацдарме. Естественно, я начал хлопотать о переводе меня туда. Ребята в отделении и взводе это расценили нормально, а начальству не понравилось, и я почувствовал недовольство и взводного, и ротного. Ну да, людей мало, а тут уходит человек с опытом, и никто такого же не вернет. Вот они и отказали. Я обратился выше по команде. Комбат тоже отказал и, как потом дошли слухи из штаба, об мне резко выразился. Я написал рапорт комбригу, и он сработал. Мне еще раз высказали недовольство моим решением, а также моей упертостью. Как потом сболтнули писари, от этого наградной лист на меня и похерили, но мало ли что там писари болтают…
Но на новом – старом месте службы, увы, я не увидел никого из знакомых. Во второй роте так точно совсем никого не было, а в первой роте только двое участников боев под Шапсугской и Туапсе, кто не попал в Озерейку из-за госпиталя. Но я с ними знаком не был.
Комбат был тоже новый – майор Григорьев. По слухам, он с осени командовал той самой флотской штрафной ротой и успел с ней побывать и на Малой земле. По этому поводу были высказаны разные опасения о будущей судьбе батальона, но не очень громко.
Значит, капитан третьего ранга Кузьмин тоже из Озерейки не вернулся.
И я опять оказался между небом и землей… Начальство на новом месте мне обрадовалось, так как опытные подчиненные на дороге не валяются, и ни с кем я там не враждовал, но я ощутил себя в нем инородным телом и замкнулся в себе. Друзей и приятелей у меня не было, я общался с остальными только по необходимым делам. И все вот так вышло. Умом я понимал, что это неправильно, и виноват в этом я, а никто не виноват, что мои товарищи сгинули под Озерейкой и Глебовкой, а я тут ходил, зациклившись на своем прошлом. Ребята вокруг, видя мою отстраненность, с общением не навязывались. Что они по этому поводу думали – не знаю. Может, решили, что я после Озерейки слегка или не слегка разумом подвинулся.
А я снова горел на кострах своих переживаний. Можно даже сказать, амбиций. Вот так люди сами себе создают лишние проблемы на пустом месте, именно вот так. Я сам загнал себя в угол и продолжал сидеть там… Впору было подумать: а зачем я колотился и портил отношения с начальством в
