исполинский шатер, сотканный из парчи. Затем сырая мгла окончательно рассеялась и солнце осветило верхушки деревьев. Утренняя прохлада немедленно сменилась такой жарой, что пот выступил у путников на лбу.
Когда они углубились в лес, солнце перестало печь и зной сменился удушливой парилкой. В зеленом полумраке растопырили ветви сотни, нет, тысячи деревьев. Наверху, в кронах, было светло от солнечных лучей и слышался непрекращающийся птичий гомон, а внизу темная густая тень как будто сковала стволы и листву. В царящей тишине чудилось что-то враждебное, словно природа устроила здесь очередную ловушку. Для кого, для чего?
Стоило Быкову мысленно задать этот вопрос, как последовал ответ.
Усталые путники молча вышли на прогалину, где было множество стволов поваленных ураганом или временем деревьев. Вдруг Морин остановилась и схватила Быкова за рубашку, удерживая его на месте. Как только он взглянул в направлении, указанном спутницей, в животе у него похолодело. Быков схватился за древко копья, отполированное его ладонями.
– Не надо! – взмолилась Морин. – Ты его только разозлишь.
Она имела в виду двухметрового зверя с черными и бурыми пятнами, покрывавшими его оранжевую шкуру. Он напоминал огромного кота, затаившегося в кустах перед прыжком на зазевавшихся голубей. Его немигающие глаза были зелеными, словно подсвеченные изумруды. Морда почти лежала на передних лапах. Зад был приподнят, и мощный, пружинистый хвост ворошил листву.
Быков подумал, что вот сейчас, прямо сейчас, он умрет. Перестанет видеть, слышать, не будет ничего испытывать, желать. Его, Дмитрия Львовича, попросту не станет. Останутся вот эти влажные от сырости пальмовые листья, эти повисшие как попало лианы, этот гнилой лиственный ковер под ногами, а он исчезнет. И никаких чудес, вроде отделения души от тела и наблюдения за происходящим сверху, никаких полетов по тоннелям, никаких родственников, встречающих радостно у выхода. Мрак. Безысходность. Конец всему.
Несправедливость такого итога его пусть не самой правильной жизни ощущалась остро, как нож, вонзившийся в грудь. Освободившись от хватки Морин, Быков чуть присел на расставленных ногах и наклонил корпус вперед, готовясь встретить хищника ударом копья. Быков не собирался дешево продавать свою жизнь. Она была у него одна. По сути, ничего, кроме нее, у него не было и не могло быть.
Ягуар почувствовал настроение человека, но даже не подумал отступать. Он весь собрался в мускулистый ком, которому осталось лишь распрямиться, взвившись в воздух. Преодолевая расслабляющий ужас, Быков впился взглядом в горящие глаза ягуара. Свирепый лесной зверь разинул алую пасть. Блеснули острые желтоватые клыки, и тишину джунглей нарушил протяжный гнусавый звук, похожий на многократно усиленный стон мартовского кота.
Все волосы на теле Быкова встали дыбом. Его восприятие обострилось до такой степени, что он смог разглядеть встопорщившиеся усы ягуара. А боковое зрение отметило движение в стороне, и, скосив глаза, Быков увидел там почти голого, очень смуглого мускулистого невысокого мужчину с бамбуковой палкой в руке. Одежду ему заменяли набедренная повязка и плетеное ожерелье, заканчивающееся бахромой, падающей на грудь и спину. Щиколотки и запястья индейца – разумеется, это был индеец, а не кто-нибудь другой – украшали кожаные браслеты. Жесткие и густые прямые волосы, остриженные, что называется, «под горшок», закрывали лоб до бровей, напоминая черный лакированный шлем. Щеки и подбородок покрывала примитивная татуировка, придающая лицу свирепое, беспощадное выражение, какое можно увидеть на дикарских масках.
Быков успел рассмотреть и оценить это за доли секунды, потому что время для него словно остановилось.
Вот индеец достает из наплечной плетеной котомки тонкую длинную стрелу и вставляет ее в бамбуковую трубку, сунув туда же пыж из жеваных листьев. Толстый конец поднесен ко рту, другой, тонкий, направлен на ягуара. Щеки стрелка надуваются. Звучит резкий сиплый выдох.
Ягуар слишком поздно переключил внимание с Быкова на индейца с трубкой. Услышав посторонний звук, зверь попытался отпрянуть, но стрела уже впилась ему в шею. Хищник прищурился, прижал уши к голове и угрожающе открыл пасть. Оттуда вырвалось рокочущее рычание, которое с каждым мгновением становилось все тише и тише. Ягуар поднялся во весь рост и потряс пятнистой головой, словно отгоняя назойливое насекомое. Потом долго- долго – Быкову показалось, что целую вечность – стоял, шатаясь… пока не упал на бок, вывалив из пасти язык, похожий на красную тряпку. Несомненно, на него подействовал какой-то сильнодействующий яд. Ягуар судорожно дернулся несколько раз и обмяк, уже не подавая признаков жизни.
Сразу после этого прогалину заполнили соплеменники меткого стрелка, которые, как нетрудно было догадаться, выполняли функции загонщиков. Быков и Морин оказались на пути у ягуара случайно. Если бы они отступили, он просто пробежал бы мимо.
Отстраненно размышляя об этом, Быков смотрел на индейцев, обступивших их полукругом. Все они были почти голыми, их кожа была цвета кофе с молоком. Один индеец носил на голове подобие огромного мехового парика, у некоторых в волосах торчали яркие перья или засушенные лапки неведомых зверушек. Помимо духовых трубок они были вооружены луками и короткими копьями.
Бадди, жмущийся к ногам Быкова, нерешительно тявкнул и зажмурился от ужаса перед расплатой. Но его не тронули. Индейцы не проявляли враждебности, разглядывая пришельцев и обмениваясь короткими репликами на непонятном языке.
Морин пыталась улыбаться, и ей это удавалось. Быков поднял внезапно отяжелевшую руку и указал на шляпу, напяленную на голову одного из индейцев. Она смахивала на стилизованный колониальный шлем, но привлекла внимание Быкова вовсе не поэтому. Раньше он видел этот головной убор у Камилы, перед самым ее отлетом.
– Откуда… это… у тебя? – раздельно спросил Быков у нового обладателя шляпы.
Индеец переглянулся с соплеменниками. Потом, ни слова не говоря, они всей толпой нырнули в тень джунглей.
