часовым, полный решимости проникнуть дальше и проследить за тряпичниками в местах их обитания.
Проходя мимо, я замечал за скоплениями мусора редкие фигуры, сновавшие взад и вперед; они явно с интересом следили за любым чужаком, приходящим сюда. Этот район напоминал маленькую Швейцарию, и по мере продвижения вперед мой извилистый путь смыкался у меня за спиной.
Вскоре я попал в место, похожее на маленький город или общину тряпичников. Там было много лачуг или хижин, какие можно встретить в отдаленных частях Алленских болот[92], – грубых построек с плетеными стенами, облепленными грязью, и крышами из грубой соломы, выброшенной из конюшен, – в такие постройки не хочется заходить, чтобы их осмотреть, и даже на акварельных рисунках они будут выглядеть живописными, только если их тщательно обработать. Среди этих хижин стояло самое странное приспособление – не могу назвать его жилищем – из всех, какие я когда-либо видел: огромный старый гардероб, колоссальный предмет мебели из будуара Карла VII или Генриха II [93], переделанный в жилище. Двойные двери были распахнуты настежь, так что весь домашний скарб открывался взорам публики. В открытой части гардероба находилась обычная гостиная, размером примерно четыре на шесть футов, в которой сидели вокруг угольной жаровни и курили трубки не меньше шести старых солдат Первой республики в рваных и заношенных до дыр мундирах. Очевидно, они были из разряда «подозрительных лиц»: затуманенные глаза и отвисшие челюсти ясно свидетельствовали об общей любви к абсенту; а в их глазах застыло то мучительное бессилие, которое характерно для дошедшего до крайности пьяницы, и то выражение сонной свирепости, которая следует за выпивкой. Вторая сторона гардероба оставалась такой, какой была изначально, с нетронутыми полками, только они были прорезаны до половины глубины, и на каждой из шести полок устроена постель из тряпья и соломы. Полдюжины почтенных обитателей этого сооружения с любопытством посмотрели на меня, когда я проходил мимо, а когда я оглянулся, пройдя немного вперед, то увидел, что они совещаются шепотом, соприкасаясь головами. Мне это совсем не понравилось – место было совершенно безлюдным, а эти люди казались очень опасными. Тем не менее я не видел причины для страха и пошел дальше, все больше углубляясь в эту «Сахару». Проход был довольно извилистым, и, сделав несколько виражей, будто фигурист на коньках, я совсем запутался и перестал ориентироваться на местности.
Углубившись немного дальше и обогнув наполовину сформированную кучу тряпья, я увидел старого солдата в потрепанной форме, сидящего на охапке соломы.
– Привет! – сказал я про себя. – Солдаты Первой республики[94] здесь хорошо представлены.
Когда я проходил мимо, старик даже не взглянул на меня, упорно глядя в землю. И я снова подумал: «Смотри, что может сделать жестокая жизнь на войне! Для этого старика любопытство осталось в прошлом».
Однако сделав несколько шагов, я внезапно оглянулся и увидел, что любопытство не умерло, потому что ветеран поднял голову и смотрел на меня с весьма странным выражением на лице. Мне он показался очень похожим на шестерых почтенных обитателей гардероба. Когда ветеран увидел, что я смотрю на него, он уронил голову на грудь, а я пошел дальше, выбросив его из головы и отметив только странное сходство между старыми вояками.
Вскоре я встретил еще одного старого солдата в такой же позе. Он тоже не замечал меня, когда я шел мимо.
К этому моменту наступил поздний вечер, и я начал подумывать о том, что пора возвращаться. Я повернул обратно, но увидел множество тропинок, извивающихся между горами тряпья, и не мог понять, по какой из них мне идти. Попав в затруднительное положение, я хотел найти кого-нибудь и спросить дорогу, но никого не увидел, поэтому решил пройти еще немного вперед и попробовать найти какого-нибудь человека, но не ветерана.
Мое намерение осуществилось, когда, оставив за спиной пару сотен ярдов, я увидел перед собой одинокую лачугу, какие встречал и раньше, с той разницей, что она не была предназначена для жилья, а представляла собой крышу с тремя стенами и была открыта спереди. Судя по окружающей обстановке, я принял ее за место сортировки тряпья. Внутри сидела старуха, сморщенная и сгорбленная от старости.
Она встала, когда я подошел совсем близко и попросил указать мне дорогу, и сразу же завела разговор. Мне пришло в голову, что здесь, в самом центре царства тлена, как раз наиболее подходящее место для того, чтобы узнать подробности истории собирания тряпья в Париже – особенно из уст, похоже, самой старой здешней обитательницы.
Словом, я начал ее расспрашивать, и старуха рассказала мне очень интересные вещи: она оказалась одной из тех женщин, которые ежедневно сидели перед гильотиной и активно участвовали в революционном насилии. Мы некоторое время беседовали, потом она вдруг сказала:
– Но мсье, должно быть, устал стоять, – и придвинула ко мне шаткий старый табурет, смахнув с него пыль. Мне совсем не хотелось садиться, по многим причинам, но бедная старуха была так любезна, что мне не хотелось обижать ее отказом, и к тому же беседа с человеком, присутствовавшим при взятии Бастилии, была такой интересной, что я сел, и наш разговор продолжался.
Пока мы разговаривали, из глубины лачуги вышел старик, еще более древний, сгорбленный и морщинистый, чем моя собеседница.
– Это Пьер, – сказала она. – Мсье теперь может услышать его рассказы, если пожелает, так как Пьер принимал участие во всем, от Бастилии до Ватерлоо[95].
Старик по моей просьбе тоже взял табурет, и мы погрузились в море воспоминаний о революции. Этот старик, хоть и был одет, как пугало, ничем не отличался от любого из шести ветеранов.
Теперь я сидел в центре низкой лачуги; старуха расположилась по правую руку от меня, а Пьер – по левую и немного впереди. Эта лачуга была полна всевозможного любопытного хлама, хотя от многих предметов в ней я бы предпочел оказаться подальше. Так, в одном углу возвышалась груда тряпья, которая, казалось, шевелилась от множества обитавших в ней паразитов, а в другом – куча костей, распространявших жуткое зловоние. Время от времени,
