переходить через дорогу. Позже Бернадетт нас научила: она раскладывала полотенца на кухонном полу и показывала, как смотреть налево и направо, перед тем как пройтись по ним. Маме нравилось держать меня за руку, и она тоже смотрела по сторонам, но я видела, что она не понимает, почему должна это делать.
Я познакомилась с хорошими людьми – кассиршами Фрэнсис и Кейти в магазине, а потом и с библиотекаршей миссис Копплмэн, когда начала ходить в местную библиотеку. Иногда мы с мамой видели на улице детей примерно моего возраста. Я помню, что думала, как здорово было бы с ними поиграть, но каждый раз, когда мы останавливались в парке, чтобы покачаться на качелях или покормить голубей, дети начинали перешептываться и отходили от нас подальше.
Глядя на маму, невозможно было понять, что с ней что-то не так, но все становилось ясно, стоило ей заговорить. У нее был тоненький, как у маленькой девочки, голос, и она знала всего двадцать три слова. Я знаю это наверняка, потому что у нас был список всего, что говорила мама, приклеенный к внутренней стороне кухонного шкафчика. Многие из этих слов были обычными, например «хорошо», «еще» и «горячий», но было одно слово, которое говорила только моя мать: «сооф».
– Что, по-твоему, она имеет в виду? – спрашивала я Бернадетт.
– Только твоя мама это знает, – каждый раз отвечала она.
Это слово, «сооф», все время шуршало у меня в голове, напоминая о себе слабым покалыванием. Я думала о нем все чаще и чаще.
– Наверное, можно как-то узнать, что это значит? – снова спрашивала я Берни.
– Вряд ли, Хайди.
– Но что-то это все-таки должно значить, или мама бы его не говорила. Она наверняка знает, что имеет в виду.
– Может быть, но ты необязательно это тоже узнаешь. Поверь мне, Хайди, в жизни есть вещи, которые ты просто не можешь знать.
Но я не верила ей. Многое должно было произойти, чтобы я ей поверила.
Бернадетт разговаривала с моей матерью так же, как со своими кошками, словно напевая.
– Цветочек! Ну где же мой милый цветочек? – звала она каждое утро, когда приходила к нам через смежную дверь, чтобы помочь мне разбудить и одеть маму.
До того как мама научилась сама чистить зубы и причесываться, привести ее в порядок с утра было нелегко. Позднее все стало гораздо проще, хотя никогда нельзя было угадать, когда маме вздумается насупиться или накукситься – еще одно слово Берни. Думаю, нам обеим было легче знать, что в случае чего мы могли положиться друг на друга.
Милый цветочек или просто цветочек – так Бернадетт звала маму.
– Если, не дай бог, Сууф И. Я и правда ее настоящее имя, я надеюсь никогда не встретиться с человеком, который принес в этот мир такую нежную душу и назвал ее этим не пойми каким именем. Это просто-напросто жестоко, – возмущалась Берни.
– Почему жестоко? – спросила я.
– «Сууф И. Я» звучит обреченно, как «аминь».
– Как в Библии?
– Да, «аминь» – самое последнее слово в Библии. Так говорят, когда уже ничего не поделаешь, Хайди.
– Так же, как «конец»?
– Именно, – кивнула Бернадетт, – как «конец». Я считаю, что начало жизни, особенно трудной, заслуживает самого многообещающего имени, какое ты сможешь придумать. Например, Доун. Или Хоуп. Или Аврора.[3]
– А Хайди – многообещающее имя? – спросила я.
Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки.
– Просто переполненное надеждой, – заверила она. – В любом случае, думаю, что несчастливая мысль дать твоей маме такое имя пришла в голову ее собственной матери, и вот что я скажу: встреть я когда-нибудь твою бабушку, я уж ей выскажу все, что на этот счет думаю.
Странно, конечно, но до того, как Бернадетт заговорила о моей бабушке, мне даже в голову не приходило задуматься о том, что она у меня есть. Берни всегда говорила, что мы с мамой словно свалились с неба, и я, видимо, принимала это как данность.
– У мамы есть мама? – удивленно уточнила я.
– У всех есть мама, – ответила Берни.
– И где она?
– Это уже другой вопрос.
– И какой у него ответ?
Бернадетт рассмеялась:
– Не буду говорить, что его нет, поскольку точно знаю, что тебе это вряд ли понравится, Хайди-Хо.
– Но люди ведь не исчезают просто так, незаметно для всех, правда?
