платить. Как-то они задумались о втором ребенке, но с учетом единственной зарплаты в семье и депрессии Денниса отказались от этой идеи. А еще, чтобы забеременеть, надо заниматься сексом, а это случалось с ними нечасто. Все замедлялось, останавливалось.
– Посмотрим с другой стороны, – начал Итан.
– Итан, я не хочу, – сказала Жюль.
– Ты не знаешь, о чем я. Я хотел для начала рассказать тебе, что случилось в Индонезии.
– Так, – она немного удивилась, но все равно казалась недоверчивой, – ну ладно, продолжай.
Итан отпил кофе из кружки с «Фигляндией», которую сам же, наверное, и подарил им несколько лет назад. Приподнял кружку, посмотрел на дно и опустил.
– Я попросил, чтобы мне показали фабрику, – сказал он. – Ну, где производят всякие такие товары. Фабрики есть разные, где-то занимаются металлом, где-то пластиком, льют разные фигурки. На этой фабрике делают текстиль. Конечно, детский труд, который я там увидел – дело обычное, но я просто не смог этого вынести. Это не просто незаконно, это ужасно, и с этим нужно что-то делать. После этого просто нельзя жить по-прежнему. Знаешь, как республиканцы возражают против контроля за оборотом оружия, пока кто-нибудь не пристрелит их жену. И я решил, что должен с этим покончить, хотя бы в какой-то степени.
Я позвонил своему юристу и спросил, чего мы можем потребовать, по его мнению, и что можем получить. Потом у нас было длинное совещание с Пушкиным.
– Думаю, ты не русского поэта имеешь в виду?
– Пушкин никогда не читал Пушкина, и это многое о нем говорит. Если ты однофамилец великого русского писателя, как можно хотя бы не попробовать его читать? Джек Пушкин – один из топ-менеджеров студии, и он неплохой парень. Но когда мой юрист сообщил, что мы хотим частично перенести производство атрибутики обратно в Штаты, отказавшись от услуг фабрик, где используется детский труд, Пушкин сразу притих. Потом они долго спорили, а я просто слушал, и наконец Пушкин бросил трубку. Он перезвонил через две секунды, долго извинялся, и всем пришлось снова подключаться к разговору, а в Индонезии это непросто. В общем, они продолжили без меня, и, вернувшись в Америку, я узнал, что все согласны перенести сюда около десяти процентов производства. Они знали, что, если откажутся, это будет дурно пахнуть. Они теряют на этом кучу денег, не только из-за оплаты труда, но и из-за налоговых льгот при работе за границей, но готовы этим пожертвовать ради высшего блага. Им пришлось согласиться со мной не только из соображений пиара, но и потому, что у меня есть то, что им нужно. В том числе благодаря отцу Эш.
– Что?
– Ну, мой голос, – ответил он голоском Уолли Фигмена, – и многое другое. Он позаботился о том, чтобы я знал себе цену. Он не хотел, чтобы меня кто- нибудь обманул, и этого не случилось. Сейчас они теряют кучу денег, но зато я делаю то, что должен, а они смогут разослать всем пресс-релиз и раструбить, как они горды своим высокогуманным поступком, а заодно и тем, что производство возвращается в США. Десять процентов производства перенесут сюда, на умирающие фабрики на севере штата. Да, это капля в море, но хоть что-то. И я спрашивал у очень умной женщины из ЮНИСЕФ, нельзя ли открыть школы для детей, которые раньше работали? Я знаю, что все равно приношу вред, но теперь я надеюсь приносить чуть меньше вреда.
– По-моему, ты вообще никакого вреда не приносишь, – возразила Жюль.
– Я уверен, что приношу. Но на меня хотя бы снизошло озарение. Я называю это «Джакартским преображением». По крайней мере, наедине с собой.
– А Эш что говорит?
– Ей, конечно, идея тоже понравилась. Она не из тех жен, которые критикуют мужей. Ты тоже, – добавил он через секунду, но Жюль ничего не сказала, – ты не критикуешь Денниса. Ты просто позволяешь ему быть собой.
– А у меня есть выбор? – спросила Жюль кислым голосом. – Середина дня, мы с тобой разговариваем о реальных вещах и едим настоящую еду, а Деннис валяется в кровати и спит.
Итан посмотрел на нее долгим задумчивым взглядом.
– Я знаю, что вы оба от этого страдаете.
– Ему на все наплевать! – взорвалась она. – Раньше мы все время смеялись, и разговаривали, и трахались – извини, что я это говорю, – и он был такой энергичный! А потом все куда-то делось. Он заботится о Рори, это правда тяжело, и я не стану этого недооценивать. Но он… как будто не здесь. Он ничего не хочет. Так же вел себя папа, когда умирал, как будто медленно уходил. И это все продолжается и продолжается. Он наполовину со мной, а наполовину нет. Меня это бесит, и я чувствую себя ужасной эгоисткой, когда так говорю. Мне его жалко, конечно, но я ведь и о себе тоже должна думать, и о Рори.
– А он может попробовать что-нибудь еще?
– Иногда, когда он пробует новые лекарства, кажется, что они работают. И мы тут же начинаем надеяться. Но потом он говорит мне, что они не действуют. Или что у них ужасные побочные эффекты. Я часто вижу людей с депрессией, но его депрессия, которая считается «слабой», какая-то очень упрямая. Атипичная.
– Если тебе вдруг захочется сильной депрессии, – сказал Итан, – съезди в Джакарту и посмотри, как живут эти рабочие. На их руки посмотри. Вот тут-то
