Тадеуш отложил письмо. Скулы и челюсти свело злостью, будто судорогой. Вспомнилось лицо княгини при последней их встрече.
Лживая, двуличная баба, тварь продажная. Эльжбету не уберегла. Своими руками отдала Чернцу, а теперь для отродья его проклятого из кожи вон выпрыгивает. Помощи просит. Влезла на престол Чернский, и, знать, понравилось властвовать, да только жила тонка, перервет, переломит Черна хребет, разжует и не почувствует.
Черная боль, дикая волчья тоска клокотали в сердце Тадеуша. Мысль об Эльжбете, о его неизбывной вине перед нею сжигала нутро, тлела, опаляя огнем живот и голову. Хотелось ему видеть проклятый удел пустым и бесплодным, виновных – прибитыми на знаменитой по всем Срединным землям Страстной стене, а род Владиславов – усеченным под корень, изведенным начисто.
Для сына Эльжбетиного просила княгиня помощи, да только от него, а не от Чернского Владислава должна была бяломястовна рожать детей. Была бы жива и счастлива. Жизнь Тадеуш положил бы, чтоб была. А тот, за кого нынче просит Агата Бяломястовская, не сын Эльжбетин, а насилия над ней выблядок, дитя отцовской воли, мужней магии да материнского предательства.
Тадеуш сжал кулаки, в который раз за вечер крикнул девке, чтоб позвала к нему Илария да проверила, не приехал ли гонец от Войцеха из Дальней Гати.
Девка вновь, опустив глаза и приготовившись к затрещине, сказала, что Илария нет нигде – видно, уехал, вестей из Дальней Гати нет, а князь Милош с дочерью уж третий час в трапезной, кушают, несколько раз спрашивали князя.
Тадеуш решил, что пора выйти к гостям, с горькой усмешкой подумав, что вот и настал день, когда он благословил доставшийся от Якуба белый платок, скрывающий почти все лицо. Увидел бы Милош его гнев, тотчас схватил бы в охапку свою бледную девку и до дому рванул, забыв про все заговоры.
Старый пройдоха был не на шутку встревожен. Он скоро освоился, привык к новому раскладу и уж делил в мыслях оставшуюся без охраны Черну – это Тадеуш видел по лицу старой куницы. Да только при Якубе старик изо всех сил изображал горе и, верно, раздумывал, как бы теперь избавиться от дядюшки наследника Черны, чтобы прибрать младенца к рукам.
– Поговорить бы нам с тобой, княже, – сладким, полным жалости голосом пропел Милош, продолжая уплетать запеченную поросячью ножку. – Ты, дочка, иди пожитки собери. Не в добрый час мы у господина Якуба загостились. Пора и честь знать.
Дочка Милошева, имени которой Тадеуш так и не запомнил, встала, поклонилась хозяину и отцу, глядя в пол с такой внимательностью, будто узорами был он расписан, и тенью выскользнула за дверь.
– И правда пора нам, Якубек, – сокрушенно покачал головой Милош, едва дверь за ней закрылась. На длинных седых усах гостя сверкали капли поросячьего жира, в маленьких хитрых глазках светилась плохо скрываемая радость. – Теперь, верно, все наши уговоры забудем, раз так все повернулось. Хотели мы сообща валить чернского волка, а он и сам издох, на радость добрым людям. На матушку твою, князь, зла я не держу: долгого и спокойного ей княжения. А если понадобится ей помощь князя Милоша, пусть пришлет весточку, я тотчас… в тот же миг…
Милош встал из-за стола, утерев рукавом рот. Поклонился.
Тадеуш оскалился, представив, как станет теперь Милош подбивать клинья к Агате. Да только недолго старику мечтать, а виновнице в смерти Эльжбетиной над уделом Чернским властвовать. Недолго. А может, надеется куницын сын обойти его да сговориться с другими князьями за его спиной пощипать Черну, пока слаба, почитай без князя, всего и власти, что вдовая княгиня да младенец.
Тадеуш с поклоном проводил гостя до двери, а едва тот вышел, кликнул мальчишку-слугу и велел узнать у кучера господ из Скравека, куда они направятся, покинув Бялое. И, удостоверившись, что Милош повернул оглобли на Дальнюю Гать, велел подать себе лошадь. И во что бы то ни стало достать хоть из-под земли…
Глава 78
…мануса Илария.
Древний, седой как лунь старик, трижды переспросивший из-за двери, кого принесла нелегкая, отворил створку едва на ладонь, опасливо посмотрел на мага. Глаза у него были блеклые, выцветшие, сухие губы запали в беззубый рот. В тощей руке старика был зажат обычный бабий серп, и острие его из проклятого металла дряхлый дурень направил прямо в живот Иларию. В доме за спиной старого хрыча заметил Иларий девчонку с вилами в руках и трясущуюся на лавке у печи бабку, обнявшую узел с каким-то тряпьем.
– Чего тебе надо, господин милостивый? – спросил хозяин грубо.
– Переночевать, батюшка, да чтоб о лошади моей кто-нибудь из твоих домашних позаботился.
– Все так-то говорят. А ну, показывай, чем колдуешь?
Иларий показал старику открытые, иссеченные шрамами ладони.
– Палку кажи, книжку. Давай, суму-то вывертывай! – потребовал хозяин.
– Ты, батюшка, дури, да меру знай, – сказал Иларий холодно. Он устал, продрог, ему хотелось наконец немного поспать и с рассветом двинуться в путь, в Черну. Манус поднял вверх белую руку, переплел пальцы. Магия послушно окутала пальцы, засверкала, словно река на солнце.
Уставившиеся на его ладонь, селяне медленно опустили руки, разжали пальцы. Покатился по полу бабкин узелок, в нем звякнуло. Стукнул о порог серп, упали на пол вилы. Иларий толкнул ногой дверь, вошел, отшвырнул сапогом серп, вилами вооружился сам, не дожидаясь, пока заклятье рассеется и хозяева
