хозяюшка. Не стесню сильно?
— Да лежи, — отмахнулась Катаржина, — кого ты стеснишь в старой конюшне. Только учти, коли за тобой, скажем, от Черного князя придут… — Гость вздрогнул, Каська приметила, но продолжила как ни в чем не бывало: — Так я лгать не стану. Я ведь всего-навсего баба. Куда мне из-за тебя, безымянного, под пытки Черному Владу лезть да мужа под княжеский гнев подводить…
— Вот и славно, хозяюшка, — начал гость, но дверь скрипнула, и вошла тяжело нагруженная свертками ворожея.
Щедр к бабке Иларий, ревниво подумала Катаржина. А мне и платочка шелкового не принес. Зато вот Юрек, постылый, без платочка или ленты золототканой домой не возвращается. И что с того? От лент объятия горячей не становятся.
— Здравствуй, матушка Катаржина, — низко поклонилась ведунья, опуская на выстланный соломой пол свои свертки, отчего сенная пыль вновь поднялась в воздух. — Случилось что?
— Да ничего, Надзейка, — отмахнулась Кася, ощущая, как щекочет в носу, — пришла гостя проведать.
— Славное дело, госпожа моя, — пропела ворожея. — Людская доброта — она исцеляет, силу прибавляет. Сердце от страдания лечит. Так ли, господин мой?
Она оборотилась к лежащему на спине дальнегатчинцу, но тот только запрокинул голову и закрыл глаза.
— Сердце, Надзея, ничем не вылечить, — отозвалась Катаржина. Встал перед глазами веселый синеглазый манус, а потом — узкая белая ладонь да накрученные на палец рыжеватые волоски.
— Сердце, — хмыкнула Надзя, — как и все в нутре человеческом, на силу и травку откликается, и заживает не дольше расшибленного колена…
— Может, твое и заживет, — недобро отозвался дальнегатчинец, подымаясь на локтях, — ежели имеется. Не говори, мать, о чем не знаешь. Не болело у тебя никогда сердце, раз говоришь, что травка и сила его вылечить могут.
— Болело, — вымолвила Надзя, — совсем как у тебя, мой господин. И мстить хотела, да только местью любимого не воротишь, у Безносой не отымешь… А убийца моего дитятка до сих пор по земле ходит. И от каждого его шага сердце у меня болит. Так болит, что жить мочи нет, но нашлась травка, и нашлась сила. Вот и живу.
Гость осекся. Надзя захлопотала над своими свертками. А Каська уставилась на постояльца, пронзенная острой болью сострадания. Видно, потерял сердитый молодчик свою любимую, вот и бросается на людей, как цепной пес.
— Так если нет твоего серденька на свете, одна только месть и остается, — проговорила Каська осторожно в безотчетной надежде помочь, утешить. — У Цветноглазой не спросишь, так у виновных за вину взыскать надобно. Может, и сердце успокоится.
Сказала и сама испугалась своих слов. Гость почернел лицом, нахмурился, с трудом поднялся на ноги, покачнулся, но удержался за перегородку стойла.
— Это ты обо мне? О моей ласточке? — спросил он спокойно. И этот спокойный, равнодушный голос не вязался никак с блестевшими яростью глазами. — Жива она. Рано хоронишь. Лезешь глупым бабьим умом в то, чего не смыслишь. Извини уж, хозяюшка, при всем почтении дольше у тебя не останусь. Давай мне, бабка, своей травы, пусть на ноги поднимет…
И тут не стерпела Каська, все высказала. Про то, что не понять мужику бабьей доли. Что одних себя они и видят. Что в любви, что в злости одной своей прихоти потакают. Три седьмицы без весточки пропадал синеглазый маг, а появился — будто и не уходил. Ни словечком не обмолвился, не спросил, сколько ночей проплакано. А в самом месть так и ходит, руки в кулаки сжимает.
— Да хоть подавитесь вы своей местью! — вскрикнула Каська, вскакивая. — Пусть твоя ласточка душу себе рвет, по тебе страдает, пока ты свою дурную голову под косу Безносой подставляешь! Пусть…
Хотела бежать в двери, да только качнулся гость, ухватил за руку, подошел на шаг, другой. И глаза, серые, глубокие, смотрели так тепло, так печально.
— Прости, хозяюшка, сотню раз прости. За себя прошу, за Илария, за всех нас перед всеми вами, бабочки, земного прощенья прошу, — вымолвил и упал в ноги, положил горячий лоб на Каськины ножки в кожаных сапожках. Трижды землю поцеловал, и все прощенья просил.
Подняла, обняла, как обнимала бы брата, и схлынуло все темное. До заката просидела Каська со своим гостем. Только как полегчало ему после Надзейкиных трав да ворожбы на колдовском камне, ушел дальнегатчинец, хоть и уговаривала Каська и прощенья просила за свои неосторожные слова. А гость все улыбался, благодарил, ответил, что она глаза ему открыла. Что теперь дорога его другая. Не за местью, за любовью. Так, мол, Иларию и передай — за любовью поехал твой должник и, коли жив будет, расплатится. А нет, замолвит словечко за мануса перед Цветноглазой.
Собрала Каська узелок в дорогу, проводила до ворот.
Высунулась было соседка посмотреть, что за красавца Юрекова жена провожает, но Каська не стала грозить, ругаться.
— Брат мой двоюродный, — со слезами на глазах поведала она соседке, доставая из рукава беленый льняной платочек и прикладывая к щекам. — Не знаю, когда еще и свидимся.
Соседка поцокала сочувственно, покачала головой и, не дождавшись скандала, убралась восвояси. Но ненадолго.
Уже завернула Катаржина за створку ворот, как вдали показалась незнакомая телега. И чернобровая жена тайника Юрека, и соседка, жена его
