Список ненависти

Я сидела на диване, чувствуя себя чудовищно одинокой. Ощущая пробирающий до дрожи холод. Осознавая: весь ужас в том, что после содеянного Ником я все еще по нему скучаю. «Иногда мы тоже должны выигрывать», – сказал он мне. Мысленно услышав эти слова, я заплакала – горько, навзрыд.

Доктор Хилер пересел ко мне на диван и успокаивающе положил ладонь на спину.

– Мне так плохо без него, – рыдала я, забирая салфетку из руки доктора Хилера. – Так плохо.

Часть 3

16

«ГАРВИН-КАУНТИ САН-ТРИБЮН»

3 мая 2008 года репортер Анджела Дэш

Шестнадцатилетний Макс Хиллс умер на месте преступления.

– Я думала, они друзья, – сообщила одна из учениц, пораженная решением Левила застрелить Хиллса. – Но Ник совершенно точно собирался его убить. Он наклонялся и заглядывал под столы, чтобы знать, в кого стреляет.

Друзья описывают Хиллса как тихого паренька, преуспевавшего в математике и естественных науках, но почти не уделявшего внимания кружкам и секциям. Его множество раз видели с Ником – в стенах школы и вне её. Те, что считали их друзьями, задаются вопросом: почему Ник выбрал Хиллса своею целью?

– Может, он принял его за кого-то другого? – предположила двенадцатиклассница Эрика Фромман. – А может, ему было плевать, друзья они или нет.

Последнее предположение наводит на мысль, что, возможно, жертвы выбирались беспорядочно, а не целенаправленно, как первоначально подозревала полиция.

Однако мама Хиллса Алайна не считает Макса случайной жертвой.

– Прошлым летом он не одолжил Нику свой пикап, – сказала она репортерам. – А на следующий день, когда Макс ушел на работу и оставил машину на стоянке, кто-то разбил на ней фары. Макс не мог доказать, что это дело рук Ника, но они оба знали, кто виновник. С тех пор они были в ссоре. Даже не говорили друг с другом. Макс очень разозлился тогда из-за фар. Он сам оплачивал бензин и поломки.

* * *

В конце второго учебного дня я сильно сомневалась в том, что смогу продолжать учиться в этой школе. К черту перевод в конце семестра. Я столько не протяну.

Джинни Бейкер так и не вернулась на математику – во всяком случае я с ней на уроках больше не сталкивалась. Миссис Теннайл так и не смотрела мне в глаза. Мы со Стейси так и не обедали вместе. Остальные же не замечали моего существования. С одной стороны, это было хорошо. С другой – тяжело. Непросто быть изгоем без единого друга-изгоя.

Я радовалась возвращению домой даже несмотря на то, что мама крутилась вокруг, изводя меня вопросами о домашней работе, учителях и – моя излюбленная тема – друзьях. Она все еще верила, что они у меня остались. Также она верила статейкам, в которых писали, что в школе мы держимся за ручки и говорим о мире, любви и принятии друг друга. Тем самым статейкам, в которых заявляли, что у детей «психика невероятно подвижна, особенно когда речь идет о прощении». Мне вот интересно, репортерша Анжела Дэш на полном серьезе это писала? Вся ее писанина смешна.

Вернувшись домой, я, как обычно, взяла перекусить и поднялась к себе. Скинула обувь, включила магнитофон и уселась на постели по-турецки.

Я полезла в рюкзак, собираясь сделать домашку по биологии, но рука сама собой потянулась к черному блокноту. Я вытащила его и открыла. За день я нарисовала вереницу учеников, у которых большую часть лица занимали рты в виде зияющих дыр. Учителя испанского языка сеньора Руиса, смотрящего в сторону переполненной школьниками лестницы, с пустым овалом вместо лица. И – мой любимый набросок – мистера Энгерсона, восседающего, точно на насесте, поверх миниатюрной копии нашей школы с лицом, удивительно схожим с мордочкой цыпленка Цыпы[10]. Моя версия «новой и улучшенной жизни» в «Гарвине». Видение действительности такой, какая она есть, о чем просил доктор Хилер.

Я потеряла счет времени, тщательно прорисовывая Стейси и Дьюса, сидящих с кирпичными спинами за обеденным столом. И когда меня прервал стук в дверь, с удивлением обнаружила, что солнце клонится к закату.

– Не сейчас, Фрэнки, – крикнула я.

Мне нужно было время, чтобы подумать и остыть. Хотелось закончить рисунок и перейти к домашке по биологии.

Стук в дверь повторился.