нить. А может быть, первая. Ученые работают. Все передачи записывают.
— О чем был этот фильм?
Татиана молчала.
— Вы здесь?
— Я думаю. Как лучше сказать. Тут надо кое-что знать, чтобы понять. Тут надо на своей шкуре. В общем, это о молодых людях, они дружат, влюбляются.
— Это я поняла.
— Взрослеют. Думают о времени и о себе. Я говорю штампами.
— Ничего.
— Сталин умер, все происходит после него, время переменилось. Слушай, Нэнси, я тебе пришлю ссылки, найду на английском, почитаешь.
Несколько часов кряду Нэнси смотрела русский канал. Старые и новые фильмы, передачи, рекламу. Смотрела пристально, с таким вниманием, с каким еще ни на что в своей жизни не смотрела. В конце концов устала, прилегла на диван и уснула.
Татиана прислала ссылку на фильм с английскими субтитрами и написала, что если Нэнси поймет фильм, то поймет все русское. «Это ключ», — уверяла Татиана.
Фильм оказался документальным, его герой, старик, рассказывал, как возвращался из эмиграции в Россию в самом начале тридцатых годов. Поезд, на котором он ехал из Берлина, пересек границу и остановился уже в России, на полустанке.
Он вышел на платформу. Мальчишка торговал махоркой и переругивался с инвалидом, который выпрашивал махорку.
— Черт с тобой, — крикнул мальчишка, — я добрый. — И отсыпал горсть.
Через несколько лет бывшего эмигранта посадили и отправили в лагерь, освободили после смерти Сталина.
Старик говорил, что не считает двадцать лет лагерей чрезмерной платой за возвращение, за русское слово «махорка», которое ему вновь довелось услышать.
Нэнси угрюмо думала, что Роберт сейчас там совсем один и, наверное, тоже не прочь услышать живой говор американской улицы. Но отсидеть за это двадцать лет, нет, такую плату он бы счел чрезмерной.
— Но это всё давние дела, — сказала Татиана, — сейчас там все другое. И слова такого уже нет — «махорка».
Дорогой Роберт. Милый, чудесный Роберт. Ты помнишь этот магазин на Пятой авеню, все эти витрины и свет? Мы приезжали в Нью-Йорк с родителями и всегда сюда заходили, не покупать, конечно — смотреть. Я любила отдел часов, ты знаешь, часы так и остались моей слабостью. Теперь я здесь работаю, в этом отделе. Я почти счастлива. Наверное, счастье — всегда только возможность.
Да, Роберт, я работаю, что же делать, тебя нет, а жить надо. Если бы ты умер, я бы унаследовала твой счет, то есть могла бы им распоряжаться. И с квартиры можно было бы не съезжать. Я нашла дом гораздо скромнее, по средствам. И я очень надеюсь, что ты жив, мы все надеемся, и Татиана, твоя мама, видишь, я уже выучила ее русское имя. Твои друзья в банке тоже надеются. Мы все.
У меня сейчас очень мало времени, чтобы смотреть ваш русский канал. Извини, что я сказала «ваш». Поначалу я не отрывалась. Ела перед экраном. Все что-то надеялась разглядеть. Во сне слышала русскую речь, она мне снилась, и мне казалось, я понимаю все. Я записалась на курсы русского языка, но продвинулась мало. На слух разбираю только «спасибо», «здравствуйте», «пока». Не пропускаю погоду по русскому каналу. Всех ведущих помню в лицо. Там у вас сейчас холодно, как у нас. В Нью-Йорке очень холодная зима. И снег валит по ночам. Я иногда подхожу к окну и смотрю.
Сейчас, когда я работаю, у меня меньше возможности включать русский канал. Немного вечером, больше в выходные. Экран — как иллюминатор, оконце в русскую жизнь. Я понимаю, что телевидение — это не вся жизнь, это какой-то обрубок жизни. В уличном репортаже вдруг промелькнет улица, вот это и есть самое важное. Я такие куски всегда ищу в записях, пересматриваю. Что-то живое, что-то настоящее, пусть промельк. И вот, Роберт, однажды вечером, а именно 16 декабря, я увидела во время такого уличного репортажа тебя. Ты шел на заднем плане в какой-то чужой куртке. Я остановила запись, нашла кадр с твоим лицом, распечатала. Мне показалось, что ты осунулся, мой милый. Я так плакала. Позвонила Татиане. Я спросила насчет родинки. Знаешь, на этом снимке у тебя родинка на щеке, возле левого уха, вот тут. Но я ее не помню. То есть не помню, была она или нет. Татиана тоже не помнила. Сказала, что родинка могла и появиться. Если это родинка. Я сказала, что уже стала забывать твое настоящее лицо. Татиана сказала, что так всегда бывает. Я так не хочу. Не хочу.
Я много плакала. Я представляла тебя в Москве. У них черные мокрые улицы даже в мороз, я видела. Я так рада, что сунула тебе в сумку носки и шапку. Может, это была капля грязи у тебя на щеке? В старых русских текстах Москва зимой белая, уютные теплые дома, дым от печек, звонят колокола со всех колоколен. Сейчас так не может быть. Льют какую-то химию в снег. У нас тоже льют. Это странно, когда черные лужи в мороз. У тебя промокают ноги? Береги себя, милый.
Роберт, ты устроился, ты работаешь, ты не просишь милостыню по электричкам? Татиана рассказывала про электрички, у вас была когда-то дача в
