вскрикнула.
Звонила мать Роберта. (Она так и значилась в адресном списке айфона: «мать Роберта»).
— Не разбудила?
— А сколько времени?
— Час ночи.
— Я не сплю.
— Я тоже не могу. Но у меня вообще бессонница дикая. Никаких новостей?
— Никаких.
— Я целый день в интернете, как безумная. Нэнси, ты меня слушаешь? Ты почему мне сразу не сказала, что случилось?
— Да. Я хотела вас спросить. Вот что. Я забыла ваше имя.
— А, ничего.
— Скажите мне его.
— Да. Конечно. Андреа.
— Нет. Ваше русское имя.
— Ты хочешь звать меня по-русски? Мило. Татьяна.
— Совсем другое.
— Не то слово.
— Почему вы уехали, Татиана?
Она ответила после молчания:
— Знаешь, мне даже неловко признаться, обычно у людей какие-то веские причины, какие-то политические вопросы, а мы, ну что. Конечно, очереди всех достали и дорогой Леонид Ильич («дорогой Леонид Ильич» она произнесла по-русски).
— Что?
— Не важно. Я тебе пришлю ссылку, если найду на английском. Мы жили нормально, в кино ходили по воскресеньям, может быть, не каждое воскресенье. Это было такое светское мероприятие. Кинотеатр повторного фильма, «Россия».
— Как?
— Название кинотеатра — «Россия». Или «Дом кино», но это пару раз, по большому блату, был у нас смешной знакомый, как-нибудь расскажу. В «России» хороший буфет. Бутерброды с икрой, кофе. После сеанса или до, когда как, мы ходили пить шоколад, рядышком с «Россией», в нижнем этаже старого дома, идешь и видишь — окошки светятся, люди пьют шоколад из больших белых чашек, а за стойкой лежит стопка серебряной фольги, они с шоколада снимали, с плиток. Мы были средние люди со средними способностями, хорошо устроенные, по нашим меркам, а чьи нам еще нужны были мерки? Мы и не знали ничьих других. Все было нормально, пока Вася, это мой муж, Бобкин отец, не попал вдруг в Германию, от завода угодил, как Высоцкий пел. Вася был инженер, беспартийный, не знаю, почему именно его вдруг отправили, рацпредложение у него, что ли, было.
— Рац что?
— Улучшение какое-то по производству придумал. Грамоту дали и в поездку отправили. Так я думаю, точно не помню. Вот он поехал, денег им поменяли, конечно, мало, это все известно, хотя тебе — нет, неизвестно, ну вот представь, ты поехала куда-нибудь в Европу. Или нет. Ты пошла в шикарный супермаркет. Вот, да, супермаркет, торговый центр, роскошный, глаза разбегаются, а денег у тебя даже на чашку кофе нет. Представила? Вот. Но ты не думай, Вася был не такой, он, конечно, поразился тамошнему изобилию, но не сказать чтобы обзавидовался, хорошо, конечно, но не с ума же сходить. Васе было плохо оттого, что все время не один, а он не сказать чтобы очень компанейский был, мой Вася, он только со мной любил, с родным человеком, а с чужими людьми разговоры разговаривать — это его тяготило, и он в какой-то вечер после всяких запланированных встреч взял и ушел ото всех, чтобы одному побродить по городу, отрешиться, а это не очень приветствовалось — откалываться от коллектива и где-то мотаться без надзора в чужой стране, пускай и социалистической… И вот он ходил, глазел, заблудился в каких-то маленьких улицах, завернул в бар, взял виски.
— Хватило, значит?
— Ну да. Это же я к примеру тебе говорила, что на кофе не хватит, он же не в супермаркете был. Хотя и порция виски для него много стоила, весомо, но он себе позволил. Выпил, покурил, тогда еще курили в барах спокойно, музыку послушал, язык он не понимал, но это оказалось не важно. Какая-то краля к нему ластилась, но он вроде как смущался. Расплатился, вышел. До утра гулял. Про гостиницу спросил полицейского, название у него было то ли на бумажке, то ли на карточке, показал, полицейский указал, как идти. Пожурили его наши, специальный человек порасспрашивал, где он был ночью, зачем, не встречался ли с кем, объяснительную велел написать. На том дело и кончилось. Вася вернулся, подарки привез, по мелочи, конечно: конфеты, колготки, жевательную резинку. Месяц прошел или чуть больше, он мне вдруг говорит вечером, я уже засыпала, а давай, говорит, поедем на пээмжэ. Чего? — я села в койке и глаза на него вытаращила. Ну а что, говорит он, у тебя мама еврейка, напишем про историческую родину. И он мне объяснил тогда, не знаю уж, правильно ли я поняла, что хочет вот так жить, когда никому до тебя дела нет. Вообще никому, кроме, может быть, жены.
