объяснять?
Но я отвлеклась.
Незачем и писать про это. Про чаепития на веранде за странным, грубо вытесанным столом, про разнокалиберные чашки и их мытье. Сделал стол режиссер Ромм. В свободное от работы время, которого у него вдруг стало слишком много. Силы были, а работы не давали, вот и столярничал. Я так и вижу, как мы сидим за его тяжеленным столом, на его тяжеленных стульях (сколько колготок было порвано!). Ромма давно нет на свете, мы пьем чай, разговариваем, а земля за окном горит последними золотыми отсветами.
К тому дню, с которого я хочу начать свое повествование, да все никак не начну, к тому дню началась уже в городе зима. Снег таял от химикатов. В небе сгустилась серая мгла.
Джон сидел за столом и читал дневник, пытался разобрать почерк. Его замызганные уличные ботинки стояли у стены на газете, уже раскисшей от черной жижи. Англичанин сидел в стоптанных кроссовках без шнурков. Почерк, который он разбирал, был чудовищным. Джон переписывал дневник в чистую тетрадку, оставляя пробелы — неразгаданные слова. Пробелы, вопросы в кружочках, восклицательные знаки в кружочках же, — чтобы отличать авторские знаки от своих.
Он был поглощен работой и не заметил, как мимо его закутка кто-то прошел. Не заметил, но почувствовал запах. Запах встревожил, и Джон отвлекся от работы. С его места виден был стол главного хранителя — конторка со множеством ящичков, в том числе потайных. Стол был мемориальный, принадлежал когда-то актрисе Кузьминой. Над столом — горизонтально повешенное овальное зеркало, в него смотрелись когда-то давно то ли кинематографисты, то ли их предки. В музее в зеркало заглядывали сотрудники и посетители.
Англичанин, встревоженный запахом, приторным и терпким, поднял голову от пожелтевшей страницы и увидел в кресле возле стола главного хранителя молодую незнакомую женщину. Она сидела нога на ногу в высоких, почти до колена, облегающих сапогах, заляпанных московской грязью. В распахнутом черном пальто с роскошным, как будто посеребренным, воротником. Черные гладкие волосы незнакомки были подстрижены под каре.
Прямой нос, белое лицо, темно-красные губы, длинные, густо накрашенные, черные ресницы.
Джон быстро отвел глаза.
Он смотрел на витиеватый почерк, смотрел и ничего не мог разобрать.
— Как же мне у вас нравится, — произнесла незнакомка высоким радостным голосом.
Главный хранитель, интеллигентная, сдержанная женщина средних лет, худая и быстрая, отвечала негромким твердым голосом что-то вроде: я рада.
— Так чудесно, так стариной пахнет, — меж тем продолжала незнакомка, — как будто в другое измерение попадаешь, как будто время давно остановилось. Я вам завидую.
«Дура набитая, — так примерно подумал англичанин.
Причем подумал по-русски. — Измерение. Ха!»
Незнакомка же не унималась:
— Какое зеркало! Можно я в него посмотрю?
Англичанин прекрасно знал, что всякий, заглянувший в это зеркало, видел в нем не только себя, но и, на втором, разумеется, плане, закуток англичанина и его самого, в случае если он там сидел. Джон слышал, как сдвигается кресло (к слову, тоже из фонда, то ли Елена Кузьмина в нем сиживала, то ли еще кто; кресло было дамское, деревянное, обитое по сиденью и спинке мягкой красной кожей, и сдвигалось легко, так как было на колесиках, которые, впрочем, требовали чистки и смазки).
Джон слышал движение этого кресла, слышал шорох и возглас:
— Ах, старинное стекло!
Смотрел в пожелтевшую страницу и чувствовал, что уши его горят.
В этот вечер в музее давали «М» Фрица Ланга. Звуковой черно-белый фильм 1931 года про маньяка-убийцу.
Копия была старая, мерцающая, механики перепутали части, искушенная публика свистела, англичанин наслаждался. Он знал фильм наизусть. И пересматривал вновь в тесном четвертом зале. Всего в музее было тогда шесть залов, они носили имена великих кинематографистов: Чарли Чаплина (второй и самый большой зал), Марлен Дитрих (четвертый), имена прочих мной забыты.
Я тоже любила этот фильм и множество раз наблюдала, как возникает черная тень на афише о вознаграждении за поимку убийцы, как вор выкладывает из карманов одни краденые часы за другими, отворяет их крышки и ставит верное время. Синхронизирует. Наблюдала, как вертится воронка- спираль в витрине и затягивает взгляд; как сквозит, проглядывает лицо убийцы за тесным сплетением ветвей.
Он пьет коньяк, одну рюмку и другую, мгновенно опрокидывает в себя, чтобы забыться, чтобы не слышать. Белая печать, белая метка, буква М нашлепывается быстрой ладонью на неповоротливое драповое плечо убийцы. Дым висит в воздухе на совещании полицейских, и так же он висит на совещании воров. На этой сцене Джона душил кашель — у него была астма. Он уговаривал себя, что дым призрачный, и закрывал глаза, это помогало.
