Дороги не слышно. Часов у меня нет, тем более будильника, живу как придется. Бог мой, да что ты стоишь, Джон? Проходи. Садись. Мебель казенная навевает уныние, но ты не унывай, включай лампу и будет веселее. Видишь конверт на столе? Открывай, это для тебя. Нет, это невыносимо. Джон, ты меня слышишь?
Джон пробормотал:
— Да, конечно.
Он сел за стол и включил лампу. При ее свете в углах комнаты сгустились тени. Она забралась с ногами на скрипнувшую кровать и смотрела оттуда. Он вынул из большого конверта бумаги.
Командировочное удостоверение оператора за 1943 год — на Западный фронт. Бумага окислена, потерта на сгибах, неровный край. Мосфильмовское удостоверение. Красная корочка, черно-белая фотография. Запись чернилами. Письмо в простом конверте. Адрес отправителя: «г. Голубин, ул. Акимова, д. 3». Лист из тетради в линейку:
«Липа, у нас с Любашей все в порядке, цветочек в углу, это она тебе нарисовала. Сейчас идем гулять и есть мороженое. Ни о чем не волнуйся. Гриша».
— Гриша — это ее муж. А Любаша — это наша сегодняшняя героиня, которая ищет в книгах дензнаки, а не знания, как ей в школе долбили.
— Откуда это у вас?
— У тебя.
— У тебя.
— Липа, Лизавета Трофимовна, самолично из рук в руки передала.
— Есть ли, может быть, какая-то бумага, удостоверяющая…
— Бумаги нет.
— В таком случае я, к сожалению, не могу это взять. Должен быть документ. Я должен составить акт.
— Составляй.
— Но кто его подпишет?
— Я.
— Вы не можете.
— Ты.
— Ты. Ваша подпись не имеет силы.
— Твоя.
— Твоя.
— Но Липа мне передала. А я в музей. Ведь хороший оператор. След в истории.
— Невозможно. Только наследница может передать.
— Наследницы пока нет, только через полгода Любаша вступит в права. И ни за что не отдаст в музей ни клочочка. Хотя все эти бумажки ей даром не нужны. Шелуха. Мусор. Но ежели этот мусор хоть кому понадобится, ни за что не выпустит, мало ли.
— Я спишу содержание?
— Спиши. Бумага в столе, и ручка там же. Пиши. Шурши.
Пока он писал-шуршал, она уснула.
Он закончил. Бережно сложил документы в большой конверт, смущенно поглядывая на ее спящее, спокойное лицо. На темные сомкнутые ресницы, на алые и точно влажные губы. Сладкий запах исходил от нее, как от иного цветка в вечереющем саду.
Он надеялся тихо одеться и уйти. Но, едва поднялся, она открыла глаза и пробормотала:
— Свет.
— Что?
— Убери.
Он тут же погасил лампу.
В комнате стояли сумерки, за рамой окна бледным светом светился снег, стволы близких сосен казались черными. Нина смотрела на него из полутьмы.
— Я пойду?
Она молчала. Ее рука белела на сером покрывале. Джон подошел и опустился на колени перед кроватью. Она подняла руку, провела пальцами по его щеке, по губам.
— На тебе много одежды, — сказала.
— Зима, — отвечал он.
