— Молчи.
Она раздела его и сама разделась, посадила на кушетку и засмеялась, когда он дотронулся до ее соска. И так она смеялась, то тихо, то громко, под его любопытными руками, иногда неловкими, грубыми, но ей все было смешно. Она ему помогала, направляла и ничего не говорила, а только смеялась. Хотя ребята болтали, что в таких случаях должны стонать и кричать. Себя Леша не слышал, не помнил. Он и музыки ее не слышал, может, оттого, что был в ее центре, ее частью. Ничего, кроме смеха. Он был как в лихорадке.
Она надела что-то на себя и на Лешу накинула, он потрогал — халат. Она закурила и Леше дала затянуться.
— Ну вот. Здесь я, в общем, работаю. Медсестрой. Могу укол сделать. Хочешь? — засмеялась. Погладила по мокрым волосам.
— Как тебя зовут?
— Валентина.
— У тебя какого цвета глаза?
— Ну… Карие.
Теперь он ее музыку слышал. Она тоже устала, успокоилась.
Молчала, думала о чем-то.
— О чем? — он спросил. — О чем думаешь?
— Да так. Представляю.
— Что?
— Как ты меня не видишь.
— Я никого не вижу.
— А я, пока взглядом с человеком не встречусь, не смогу с ним… всерьез. Взгляд все решает. Это самое главное.
— Нет.
— Ну, для тебя. С тобой, конечно, не взгляд. Вот я и думаю. Ладно. Не важно. Я запуталась.
И она встала с кушетки.
Довела его до асфальтовой дорожки. И сказала:
— Пока.
Легко и просто.
— Погоди.
Она уже уходила. Остановилась. Но не приблизилась.
— Что?
— Времени сколько?
— Девять почти.
— Ты куда сейчас?
— Дежурство у меня.
И пошла, а Леша так и не спросил, когда они еще встретятся. И как.
Перестал слышать ее музыку и отправился в путь, палкой распознавая, нет ли впереди ямы или другой опасности. Сухо шуршали листья. В клубе закончился сеанс, и люди расходились, все еще под общим впечатлением, это чувствовалось по их музыке. Они все его обогнали, а Леша шел тихо, осторожно.
Девять часов было, конечно, еще не поздно для четырнадцатилетнего мальчика — если он зрячий; в его мире не заблудишься так просто, он даже ночью освещен фонарями (хотя бабка говорила, что на их улице фонарь всегда разбит). В Лешином вечном мраке все было рассчитано, расчислено, чтобы не пропасть. Леша был в темном чреве. Он был проглочен и потерян. И бабка, верно, места не находила себе, где он. Леша только надеялся, что ее отвлекают. Иван Николаич смотрит телевизор и комментирует, а жилец ужинает. Бабка обычно в это время читала Леше какой-нибудь учебник. Если задавали сочинение или решать задачи, то бабка за Лешей записывала. Сидели они на Лешином диване, за печкой, и никому не мешали.
У калитки Леша услышал, что бабка на крыльце. Увидела его, конечно. Но терпела, молчала, ждала, когда подойдет. Он поднялся по ступеням, и она ухватила его за ухо, как маленького.
— Где ты мотался? С кем?
— Так. Один.
— Врешь. Я чую.
— Что?
Она вдруг ухо отпустила, заплакала. Леша растерялся.
— Ты что, ба? Ладно тебе. Что я, не могу, что ли?
