старался не думать об этом слишком много, а просто радоваться: мне сошло с рук такое, за что любому другому жизнь превратили бы в каторгу. Не учителя, так заботливые родители. Мои же мама и папа о произошедшем ничего не узнали и даже не заподозрили. Это говорило о том, что они не отличались той самой заботливостью. Они не заметили ни новых вещей в шкафу, ни мобильника, который я первое время еще старательно прятал, а потом держал почти открыто. Страха во мне становилось действительно все меньше и меньше…
Удивительно, но в свои четырнадцать лет я чувствовал себя совершенно взрослым. Не тем курящим, пьющим и матерящимся взрослым, которым пытались стать мои ровесники, а именно что независимым. Не только от родителей и учителей, а от самих ровесников, да и вообще от всех на свете. Я был сам по себе, и мне было хорошо с собой. Одевшись по-парадному и легко убедив хозяина маленького магазина мужской одежды, что я старше своих лет, я начал подрабатывать.
Из магазина я часто отправлялся прямо в театр или в оперу, тратил на билеты почти всю свою зарплату. Я ходил по галереям, выискивал в кино европейские фильмы среди хлынувшего цунами голливудских картин, читал в парках… Правда, уже не поэзию. После Парижа я замуровал свои творческие вспышки в бетонный саркофаг и старался больше не играть с огнем. А поэтические сборники были для меня тем самым огнем. Вместо этого я перешел на прозу и был вполне счастлив.
Что касается Барона, так он действительно значительно увеличил свое зримое присутствие в моей жизни. Или скорее – слышимое. Примерно раз в пару месяцев он звонил мне на тот самый подаренный им мобильник и интересовался моими похождениями. Хотя я каждый раз не мог отделаться от ощущения, что он и так все заранее знает. Но слышать его голос всегда было праздником и подтверждением того, что где-то сказка жива и ждет меня. Непременно ждет.
На дни рождения он стал присылать мне по почте такие подарки, что я каждый раз все больше дивился, как такую красоту не конфисковали на какой- нибудь границе. Не буду описывать его подарки в деталях. Не в них суть. Суть, наверное, была в том, что я все больше привязывался к той красивой жизни, которая таким образом подавалась мне порционными кусочками. Не все сразу, а потихоньку, шаг за шагом. Меня приучали, как дикого зверька.
Разумеется, тогда я этого не ощущал и уж точно не делал подобных сравнений. Я просто чувствовал себя самым счастливым мальчиком на свете. Избранным. Меня ждало великое будущее, и на этом фоне меркло исключительно все. Все-все на свете. Я все больше терял страх и все больше понимал, о какой свободе говорил Барон. Я ничем не был обязан никому, кроме себя. И Барона. Но в этом для меня не было проблемы. В конце концов, я не видел его вживую уже так давно, что это позволяло мне плести свои идеализированные мифы вокруг его персоны. Ведь он не только баловал меня, но и заботился обо мне заочно так, как не смог бы никто другой. Я чувствовал его руку в любой слишком легко дававшейся затее, будь то небольшая роль в моем любимом театре или поступление на журфак МГУ. Журналистика… Я так погрузился в грезы о ней, что на время даже забыл про доктрину безамбициозности. Барон молча слушал мои оды. Наверное, потому, что понимал: пыл этот быстро угаснет. А он действительно угасал все больше с каждым курсом. С одной стороны, я радовался, что все возвращается на круги своя и что не придется расстраивать Барона. А с другой – таил в глубине души надежду, что страсть эта может еще возродиться. Как бы то ни было, новость о том, что меня посылают на какой-то международный симпозиум юных журналистов в Амстердаме, я воспринял с большим энтузиазмом. Во-первых, я уже давно не путешествовал, во-вторых, Амстердам навсегда запомнился мне недосягаемым городом будущего, а в-третьих, мне было от чего бежать в Москве. А признаться в этом Барону я никак не мог. Я только надеялся искоренить в себе эту напасть до того, как вороны накаркают ему о моих непростительных проступках. И Амстердам мне казался для этого искоренения самым подходящим местом.
21
Если до поездки я еще как-то и мог сомневаться в причастности Барона к этой затее, то по приезде в отель ясность стала предельной. Отель был не просто шикарным, он превосходил все, что я мог намечтать при самом лихом полете фантазии. Не обилием золота и неумелой помпезностью, которых я как раз достаточно насмотрелся в разбогатевшей Москве, а умелой элегантностью и безупречной подборкой цветов, тканей и живых букетов.
«Да уж, что ни говори, а великий художник дремлет в любом рядовом голландце», – думал я, рассматривая свой номер стоя, так как сидеть при такой красоте казалось неподобающим. При всей узости белого здания, расположившегося на одном из центральных каналов Амстердама, на размер номера никак нельзя было пожаловаться. Помимо широкой двухместной кровати в нем умещались круглый стеклянный стол с двумя креслами, шкаф и комод. Вся стена, выходящая к каналу, состояла практически из сплошных окон, и, рассматривая похожие здания на другом берегу, я понял, что номер мой занимал всю лицевую сторону третьего этажа. На окнах с широкими белыми рамами висели тяжелые пурпурные занавески, которые были всего на пару тонов темнее стен, но светлее фиолетового ковра. Кресла, покрывало кровати и декоративные подушки повторяли цвет занавесок, но обрамляли его золотой оправой или узорами. Ненавязчивым золотом также поблескивали ночники и висящая между белыми балками хрустальная люстра, которая тем не менее нисколько не создавала тяжелого впечатления, так как хрусталь опускался не каскадом, а отдельными крупными каплями.
Протянув руку к выключателю, я нажал холодными пальцами на одну из кнопок, но вопреки моим ожиданиям включилась не люстра, а иллюминация над окнами. Я нажал на следующую кнопку, и в этот раз зажглись небольшие фонарики рядом с ночниками, явно предназначенные для чтения. В третий раз я наконец попал на выключатель самой люстры, и тут номер засиял уже во всей своей переливающейся красе на фоне внешней серости.
Тут только я наконец разжал кулак и выпустил тяжелый чемодан из руки. Голова кружилась, но я не мог понять отчего. От перелета ли, волнения, от невозможной красоты или мягкого аромата роз, которым был залит номер. Я подошел к столу, на котором действительно стоял свежий букет, и наклонился к нему. Розовые бутоны пощекотали мой нос, и я ладонью провел по ним и по светло-зеленой траве, которой были окружены цветы. Дома я редко покупал
